Стол был дощатый, скобленый, серый. Некоторым обитателям избы сразу места за столом не хватало. Они ели стоя. Чугун ставился в центре, и все ели сразу из него обглоданными деревянными ложками. Другой сын, малоежка, громко считал, кто сколько ложек съел:
— Витька — пять, Тонька — три, — за что тоже незамедлительно получал в лоб. После удара он сидел некоторое время молча и потом, когда все уже забывали о нем, ревел натужно, басом.
Спустя некоторое время вновь слышался его голос:
— Витька — девять, Манька — шесть… Древний старик, обросший серыми с желтизной волосами, как леший, не слезал с печи который год. Он там, говорили, устроился помирать. Но смерть его не брала. Бабушка туда подавала ему еду в деревянной кружке. Было слышно, как дед чавкал. Иногда он выглядывал из черного провала, и Игорю казалось, что это смотрит Бог. Такое же, как на иконе, что висела в углу, желтое костяное лицо и остановившийся взгляд.
В соседней избе жил Былов, шофер. Там тоже была полна комната и было так же смрадно. Шофер время от времени куда-то ездил, но по большей части валялся пьяный на сеновале. У избы стоял его новенький трехосный "ГАЗ" с деревянным кузовом. Колеса успели обрасти салатным бархатистым мохом.
Жена напористо гнала Василия на работу. Тот не шел. Он был колхозным монтером. К центральной усадьбе тянули электричество от райгородка, и Василий лазал по столбам в железных когтях, с широким брезентовым поясом и цепью, обхватывающей столб. Видно, никто не подгонял "работяг" — и они работали когда хотели.
Игорю тоскливо и скучно было вечерами при слабом свете керосиновой лампы. Да и ту бабушка сразу гасила, приговаривая: "Индо хиросину не наготовишься… Избу спалите, неслухи! Прости мене, царица небесная…" А Игорь, злясь на мрак, говорил себе, что вот когда вырастет большим, свет проведет во все деревни, в каждую избу, чтобы можно было сидеть вечерами в светлоте, читать книги или играть. Игорь привез с собой в деревню книгу "Детство Темы", но дальше главы, где из-за кладбищенской стены показывается черная, страшная голова дворника, не пошел.
Подняв шум в избе, обругав всех грубыми словами, Василий босиком вышел на мост, хлопнув дверью. Он пошел к Былову похмеляться. У Былова дочь родилась больной. Об этом Игорю шептала бабушка. Изо рта бабушки торчало два обсосанных зуба. Фелицын не мог понять, почему бабушка не обращалась к стоматологу, чтобы вставить зубы. А ведь бабушке в 1953 году было всего лишь пятьдесят два года! Выглядела же она, по меньшей мере, на восемьдесят. Ходила, согнувшись, держась за грудь, кряхтела, ойкала, но часто зло била детей по затылку. Потом садилась на лавку, подбирала уголки косынки в щепоть и, поднеся ко рту, беспричинно плакала.
К обеду Василий с Быловым, мелким рябым мужичком с приплюснутым носом, были пьяны и пытались завести машину. Причем Былов был в майке — черная от загара шея и такие же черные кисти рук контрастировали с белым телом — ив длинных трусах, отчего волосатые ноги его казались спичечными. Василий с Быловым пили брагу в хлеву и были очень довольны, что никто не видел, как они пили. Это был высший класс — напиться, чтобы тебя во время процесса никто не обнаружил, а потом вдруг взяться ниоткуда и с притопами-прихлопами, хорохорясь, удивить народ. Былов орал:
По Дону гуляет,
По Дону гуляет,
По Дону гуляет
Казак молодой…
Только Былов полез в кабину, как выскочила его бойкая разгоряченная бабенка, толстая доярка, и шибанула деревянными граблями муженька по хребту. Ни одной мысли не шевельнулось в голове Былова, потому что мыслей там отродясь не было. Сознание Былова было подобно зеркалу, на что направишь его, то и отражает, не закрепляясь в памяти.
Обругав его гнусавым голосом по-матерному, жена заставила вытаскивать из дому дочку, у которой была огромная голова с вялым красным лицом — болезнь Дауна. Когда Игорь проходил мимо, она мычала — и ему было жутко.
Щипанцев, высокий, тощий и лысый бригадир, на котором одежда всегда свободно болталась, как на вешалке, живший на краю деревни, купил мотоцикл с коляской и носился по деревне, поднимая пыль, от нечего делать. Приняв дозу с Василием и Быловым, он усадил их на мотоцикл и понесся прямо, разгоняя кур и гусей, никуда не сворачивая. А нужно было свернуть, потому что в конце деревни был глубокий, заросший крапивой и полынью овраг, в котором протекал мутный ручей и стояло несколько покосившихся, догнивающих банек. Туда и угодили с полного хода седоки, как на мотокроссе.