В КБ с Кашкиным Фелицын изредка встречался, обменивался дежурными приветствиями, не более…
Когда отъезжали от серого дома, Фелицын был уже совершенно спокоен и несколько раз безбоязненно оглядывался на труп, укрытый длиннополым, потертым темно-синим драповым пальто.
У метро Зинэтула притормозил. Фелицын выскочил из автобуса и увидел под аркой профорга Маврина, уверенного в себе человека, шустрого и маленького, с бородкой, с заметным брюшком. С профоргом были двое сослуживцев Кашкина из котельного отдела, которых Фелицын знал шапочно. Передав им бумаги, написанные вчера вечером в Доме туриста врачом и милицией, вместе с паспортом, Фелицын сопроводил их до автобуса и сказал, прощаясь, Зинэтуле:
— Вы уж отвезите, а я в метро доеду. Спасибо вам за все!
— Не за что, — сказал грустно Зинэтула и тронул машину.
Покачиваясь в вагоне метро, Фелицын вдруг вспомнил философствующего Кашкина, его слова о том, что его плоть генерирует дух и в ком-то горят его лампочки. Фелицын усмехнулся.
Выйдя из метро, он свернул в переулок и направился к зданию КБ.
XXIII
— Пап, елка горит! — воскликнул Павлик, шедший сзади.
Фелицын обернулся, осмотрел елку, которую нес, но ничего не заметил. Через некоторое время Павел повторил:
— Елка горит!
У Фелицына устала рука тащить елку. Он положил ее на снег. Елка была большая, пушистая, тяжелая. Они подоспели как раз к разгрузке и купили самую лучшую елку. Связали шпагатом, отчего она стала походить на кипарис, и понесли.
— Елка горит! — неутомимо повторял Павел, ежась от холода. Лицо его было бледно и серьезно. Он не пожелал надевать шубу — был в нейлоновой красно-синей куртке на синтетическом меху.
— Да где она горит?! — возмутился Фелицын, обводя елку взглядом от комля до макушки.
— Вон! — сказал Павел и вскинул руку в красной рукавичке, жадно, не мигая, всматриваясь вперед.
Фелицын взглянул вдаль и увидел в конце улицы горящую елку. Она стояла на снежной площадке и переливалась в сумерках огнями разноцветных лампочек… Ему почему-то вспомнились рассуждения дедушки:
— К вечеру магазины заполнились покупателями. Сразу чувствуется, что многие решили встретить Новый год. Поразительно, какой необычный день! Каждый человек, чокаясь в двенадцать часов, заглядывает в будущее, стараясь себя ободрить хорошими пожеланиями перед неизвестным.
Действительно, ничего неизвестно. Пожалуй, шутливое отношение к жизни — самое верное. Раз человек — не хозяин жизни и все его искусство состоит лишь в том, что он ловко до поры до времени отражает всякие беды, то он вправе, в конце концов, иронически взглянуть на жизнь, усмехнуться и тем доказать свое превосходство перед равнодушной природой и непонятной вечностью.
В данном случае я имею в виду не верхоглядство и легкомыслие, а, так сказать, философскую иронию, при которой человек и в радостях, и в горестях оказывается себе на уме: мол, не верно, что жизнь хороша, не верно, что и плоха. Она — нечто, о чем не стоит рассуждать. Постараемся в ней получше устроиться, а если не удастся, то — наплевать. Однако это — только мысль, а всю жизнь я поступал иначе.
Любопытно, что за всю свою жизнь, встречая людей ежедневно и ежечасно, я, однако, не встретил ни разу субъекта, который бы был озабочен вопросом: да что же, наконец, представляет собой жизнь, какой смысл всех явлений? Получается представление, что все про себя втихомолку решили, что лучше таких вопросов не задавать. Сколько, мол, ни думай, — ничего не придумаешь, а с ума спятить можно. Так уж лучше не думать, а заниматься текущими делами…
После встречи Нового 1964 года, 5 января, дедушка умер.
…Когда принесли елку домой и развязали, кот Васька, дымчатый, пушистый, коротколапый, сиганул со шкафа, как рысь, в пахучую, колючую хвою. Тут же, как на пружинах, он подскочил над елкой, выгнул спину, вздыбил шерсть, сверкнул огромными глазами и юркнул под диван.
Ольга пришла с работы как всегда с полной сумкой продуктов. Щеки у Ольги были нежно румяны, и она, против правил, улыбалась. В ее ушах поблескивали изумрудом бусинки сережек.
— Ну, как твой Микуло? — спросила она, и в ее проницательных глазах вспыхнули искорки.
— Разве он мой? — достаточно холодно сказал Фелицын.
Дело в том, что за неделю до Нового года Федора Григорьевича Микуло парализовало. Плачущим голосом позвонила его жена, Татьяна Евграфовна. Фелицын нехотя согласился заехать в больницу.
Федор Григорьевич лежал неподвижно, утонув в подушках. На желтом, небритом лице его появились коричневые пятна. Переносица совсем ввалилась, поэтому картофелина носа с раздутыми ноздрями казалась еще больше. А в маленьких пуговках глаз, что странно, не померкла начальственная властность. Говорил Федор Григорьевич плохо, трудно ворочая языком. Ему, по всей видимости, хотелось сказать многое, и по глазам это было заметно, но тело не подчинялось воле. И от этого Федор Григорьевич иногда смеживал веки и в уголках глаз появлялись капельки слез.