— Как хочется… узна-ать, что… будет… да-альше! — вдруг медленно, комкая слова, вымолвил он. — Как хо-очется.
Судя по всему, дела его были плохи. Фелицын подумал о том, что кончилось их время. Но как долго оно длилось!
Татьяна Евграфовна встретила Фелицына в коридоре. Лицо ее, всегда свежее, жизнерадостное, подурнело, осунулось. Появились ранее не заметные морщины возле губ и глаз. Она взяла Фелицына за руку у запястья и сжала.
— Как за стеной жила за Федором Григорьевичем, — сказала она и всхлипнула. — Теперь вот не знаю. что делать, как быть… Нужно пенсию хлопотать. Я же никогда нигде не работала. Была в собесе и ужаснулась, как все в жизни сложно. А я ничего не знала.
В конце коридора показался Лева. Джинсы заправлены в сапоги, белая короткая куртка, шарфик выбивается из-под свитера. Лицо у Левы было бледным и каким-то заостренным, своими усами он походил на моржа. Глаза не могли остановиться на одной точке и блуждали по сторонам.
— Теперь вот Левину квартиру нужно продавать, съезжаться.
Лева обнял мать, сказал:
— Да ладно тебе… Как он? — кивнул Лева на дверь палаты.
Татьяна Евграфовна не ответила, она как-то сжалась и в одну минуту превратилась из пышущей здоровьем женщины в старуху.
Лева подвез Фелицына на "Жигулях". В Леве появилась уверенность, которой раньше не замечалось. Теперь над ним никто не стоял, и он знал, что делать. Он уже подал заявление на развод. Сын Антон был прописан с ним, в новом двухкомнатном кооперативе. Теперь он продавал этот кооператив и переселялся в квартиру к матери. Машину он тоже собирался продать, чтобы купить новую — "восьмерку".
Когда больница осталась далеко позади. Лева усмехнулся в усы и засвистал себе под нос какой-то веселый мотивчик.
— Ну, как там в отделе? — спросил он между прочим.
— Плохо, — односложно ответил Фелицын.
— Все встанет на свои места, — сказал Лева и, подумав, улыбнулся и добавил: — Сильный съест вкусного!
В отделе на Фелицына посмотрели настороженно, а Ипполитов, расстелив на столе ведомость уплаты партийных взносов, поправил спадающие нарукавники, привстал и склонил голову.
— Сергей Михайлович, партийные взносы принимайте, пожалуйста, в нерабочее время.
Сказав это, Фелицын резко отвернулся, потому что почувствовал, что розовеет от смущения, и быстро прошел к окну, где стоял стол Микуло.
У Ипполитова застыло лицо и зашлось сердце. Он поспешно прижал черной перчаткой протеза угол ведомости, здоровой рукой сложил ее и сунул в ящик стола. Ипполитов опустился на стул, разложил перед собой текущую работу, но цифры расплывались перед глазами и в голову ничего не шло. Что делать, Ипполитов не знал, а ждать указаний было бесполезно, этот сыч их, ясно, давать не будет. И Ипполитову вспомнилось понятное, близкое старое время, когда он получал четкие указания, когда не нужно было ни о чем думать, когда жизнь струилась размеренно и о тебе заботились, как заботятся о солдате в армии…
Елку устанавливали в большой комнате между письменным столом Сережи и диваном. Письменный стол был заставлен радиоаппаратурой, и Сергей готовился к экзаменам за детским столиком, сидя в низком кресле. Утомившись от подготовки, Сережа откладывал учебники, включал магнитофон, надевал наушники и раскрывал "Философию общего дела" Федорова.
На книжном стеллаже, который собственноручно сооружал в свое время Фелицын, у Сережи были свои полки. В беспорядке лежали книги Фрейда, Аполлинера, Булгакова, Кафки, Флоренского… Читал Сережа много, но читал как-то механически, глотая книгу за книгой, как глотал пищу. Одна полка была уставлена плоскими картонными коробками с грампластинками. Сам Сережа по вечерам ходил петь в хор, хотя не обладал музыкальным слухом. Он говорил, что в хоре басов не хватает. Пели старых русских композиторов — Бортнянского, Березовского…
— Будем вешать только шары! — сказала Ольга, распаковывая коробки с елочными украшениями, извлеченные с пыльных антресолей.
— А избушку? — спросил Павлик.
— Избушку обязательно! — сказал Фелицын. — Ее маленький дедушка вешал на елку еще в конце прошлого века!
Избушка была из картона и ваты, избушка на курьих ножках.