– Вон пошла! С голоду сдохну, а из твоих рук ничего не приму! Мать из-за тебя померла, и я помру, а ты жить будешь да помнить.
* * *
Осенью 1964 года Фёдору прислали из военкомата повестку. На медкомиссии его признали годным к нестроевой службе (из-за грыжи) и отправили в Среднюю Азию строить вместе с бывшими уголовниками город в песках. Зачем тот город понадобился и кто в нём будет жить, не понимали ни гражданские, ни блатные. И от скуки развлекались, устраивая побоища, стенка на стенку. После одной такой драки Фёдор угодил в госпиталь, где ему сделали операцию и вырезали грыжу. Даша со свекровью молились за раба божьего Фёдора, читали его письма из госпиталя, радовались каждая о своём. И плакали каждая о своём.
К радости обеих, домой он вернулся здоровым, в армии освоил профессию шофёра и теперь работал в котловской автоколонне.
– Профессия хлебная. И грыжи у меня теперь нет, вырезали в госпитале. Доктора удивлялись: помереть мог от грыжи той, а не помер, выжил, – рассказывал жене Фёдор. – Ты не плачь, Дашутка. Кто однажды смерть обманул, к тому она вдругорядь не скоро придёт. В городе работу найду, будем с тобой жить-поживать, добра наживать, детишек народим, на ноги поставим. А они нам – внуков. Не плачь.
Даша с волнением ждала, когда в ней шевельнётся новая жизнь. Но детей у них с Фёдором не было. Словно проклял кто. Анна Егоровна обвиняла во всём Дашу, нашёптывала сыну, что, мол, нечестная она, в загс-то с брюхом шла, а от кого понесла, про то один Бог ведает. Детишек у вас с ней не получается, значит, и первый не твоим был, нагуляла.
Фёдор матери не возражал и крепче прежнего любил свою Дашу.
В 1969 году в дом взяли осиротевшую племянницу Фёдора, шестилетнюю Линору. По-настоящему девочку звали Элеонорой, а племянницей она приходилась жене Фединого двоюродного брата, но Фёдор в путаной цепочке родства разбираться не хотел, и отдавать девочку в детдом тоже не хотел: сиротское житьё несладкое.
Линору Офицеровы удочерили, к неудовольствию Дашиной свекрови. «Пускай бы в детдоме росла. На кой она нам, неродная?» – ворчала Анна Егоровна. А Дарья не спускала Линору с рук, мыла в корыте, покупала её любимых петушков на палочке, целовала, укладывая спать. И вспоминала материны предсмертные слова о чужой дочке, которой в их доме не будет счастья.
Вырастет, в город уедет, там своё счастье встретит, думала Даша. Ещё она думала, что отец её простит. Что Линора найдёт себе мужа, и у них с Фёдором будут внуки. Они будут жить дружной большой семьёй в избе из сибирской лиственницы, подаренной дедом Стефана Колятовского Дашиному прадеду, служившему у графа лесничим.
* * *
Григория Негубина клятовские прозвали бирюком. Живёт один в просторной избе с прирубом, а дочка ютится в халупе, от угла до угла четыре шага, не повернуться.
Негубин молчал, терпел, кряхтел. И наконец сдался. К Офицеровым пришёл сам, тяжело опираясь на палку. Не дождавшись приглашения, сел на табурет и объявил:
– Плохо мне одному. Изба пустая, тихо в ней, как в могиле. Ночью проснусь и не пойму, жив я ещё али уж помер. За тобой я пришёл, дочь. Перебирайся жить в свою избу. – Григорий перевёл угрюмый взгляд на зятя и продолжил, через силу выдавливая слова. – И вы перебирайтесь. А избёнку – на дрова. У ей венцы подгнили, рухнет скоро. Али сами не видите?
В избе воцарилось молчание. Даша пыталась улыбнуться, но у неё не получалось: отец совсем плох, еле на ногах держится. Фёдор смотрел на тестя с вызовом. Анна Егоровна недовольно поджимала губы. Из-за её спины робко выглядывала девчушка лет пяти – словно понимала, что пришли не к ней и в дом зовут не её.
Федька Офицеров с согласия матери продал избу на дрова и перебрался с семьёй в негубинский дом.
Григорий своих домочадцев не сказать чтобы любил, но терпел. С Анной Егоровной разговаривал уважительно, с Фёдором покровительственно, на Дарью покрикивал да порыкивал. А Линору и вовсе не замечал, словно её не было. И изо всех старался не показать, как ему плохо. Грудь резало болью, рвало кашлем, а силы ушли, словно ему не пятьдесят два года, а все девяносто. Даша терпеливо ухаживала за отцом, не замечая его холодных глаз и не слушая злых слов. Григорий крепился-крепился и запил.
Напивался до зелёных чертей, обзывал грязными словами дочь, Линоре пообещал, что отвезёт её в детский дом, а Фёдору с Анной Егоровной велел убираться вон из его избы.
– Куда ж нам убираться? Ты избу нашу на дрова продал, в чужих печах сгорела изба-та, – бесстрашно наступала на него Егоровна. – Продал, а денежки прикарманил. Возвертай назад, тады уйду. И невестку с сыном заберу, а ты подыхай тут один, пень трухлявый.
В такие дни Линора жила у соседки Настасьи, Дашиной школьной подруги. И однажды убежала домой, улучив момент, когда Настасья ушла на огород.