Гостей Джемалов принимал радушно, сам выводил из денника понравившегося покупателю коня. С деревенскими дружбы не водил, при встрече кивком отвечал на приветствие и шёл дальше.
У Баяра был сын, двадцатипятилетний Баллы́, чьё имя переводилось как «медовый» и вполне соответствовало внешности. Клятовские девчата провожали Баллы́ глазами и вздыхали ему вслед, парни вознамерились поучить туркмена уму-разуму – и испытали на себе железные кулаки джемаловских конюхов, которые появились словно из ниоткуда, в несколько ударов уложили всю компанию в придорожную грязь лицом, отстегали кнутами до кровавых рубцов и заставили есть землю.
Клятовские усвоили урок и оставили Баллы в покое. По деревенским улицам он ходил, постёгивая себя по сапогам кожаной плёткой, глядел на всех со снисходительным прищуром и белозубо улыбался в ответ на робкое «здрасте вам». Сына коннозаводчика уважали, пожалуй, сильнее, чем его отца: Баллы от людей не отворачивался, просьбы и жалобы выслушивал не перебивая, а если обещал замолвить о ком словечко отцу, то всегда выполнял обещание. И клятовские получали – кто телегу конского навоза, кто долгожданную работу, кто денег в долг, за которые Джемалов не брал процентов, если их возвращали в срок.
– Ходит, смотрит… А вот спроси у него, чего он ходит? Чего ему надо-то?
– Дак известно чего. Кровь в нём играет – как у папашкиных жеребцов. Девку по сердцу выбирает, всё не выберет никак.
– За него любая пойдёт. Отец-то миллионщик. Будет жить как у Христа за пазухой.
– Кой тебе Христос, чего буровишь-то? Они мусульманы, своему богу молятся.
– Бог-то один, молиться ему всё едино как. А только зря наши девки глаза об него трут. Ему Верка Кожина глянется, глаз положил.
– Как положил, так и сымет. Степан дочку за басурмана не отдаст, видит Бог.
– Что ты про Бога заладил… Решать-то не Бог будет, Баяр со Степаном.
Приметливые клятовские мужики угадали верно: Баллы́ приглянулась четырнадцатилетняя дочка Степана Кожина. А она и не помышляла о любви. Каталась зимой на санках с горы, на Рождество ходила с подружками по избам, распевала колядки и объедалась сладостями, на Ивана Купалу плела венки и, подражая взрослым девушкам, гадала на суженого. И сама о том не ведая приворожила-присушила Джемалова-младшего агатово-чёрными длинными ресницами – такими же, как у отцовой любимицы, жеребой кобылы Дюрли (в переводе с туркменского: жемчужина). Обжигала озёрным холодом глаз, которых не опускала при встрече, как того требовали приличия. Искушала-дразнила губами – по-детски капризными в её неполные пятнадцать лет. «Семнадцать исполнится, присылай к Кожиным сватов» – сказал Баллы отцу. – Калым богатый дам, не откажет Степан, отдаст дочку. Он на деньги падкий, за рублём на пузе поползёт».
Баяр пробовал было его увещевать, мол, люби кого хочешь, а женись на своей. Да где там… Баллы не сводил с Веры глаз, о другой не хотел даже слушать. И не знал, что в своих снах Вера видела не его.
7. Солоно хлебавши
Конезаводчик миллионер, а мы как были нищими, так ими и остались, вздыхали деревенские. Клятовская молодёжь перебиралась на жительство в Котлов. Старики умирали, обветшалые дома продавали на дрова. Половина деревенских изб приобрела статус дач. Старожилы пекли по избам пироги, ходили к соседям гонять чаи с разговорами и смотреть телевизор.
У Офицеровых телевизор цветной, дочкин подарок. А живут одни: приёмная дочь после интерната домой не вернулась, осталась в городе. Получая паспорт, сменила ненавистное имя Элеонора на благозвучное Лидия. Окончила профтехучилище по специальности повар-кондитер и работала в котловском кафе, а по выходным бегала на танцы. Вышла замуж за нескучного паренька и уехала с ним в город с красивым названием Заозёрный, от Котлова за триста шестьдесят километров, а от Клятово за триста шестьдесят восемь. Родила сына и через пять лет развелась, не выдержав мужниного разгильдяйства и пьянства.
Тем летом она отвезла пятилетнего Гриньку к матери в деревню, о чём горько жалела: мальчик сорвался с чердачной лестницы и чудом остался жив. На чердак он залез с ловкостью циркача, а когда спускался, ступенька хрустнула под ногой и сломалась. Повиснув на руках, Гринька соображал: покричать бабушке, чтобы его сняла, или спрыгнуть. Прыгать было страшно. Звать бабушку – ещё страшнее: отругает, что полез куда не надо, да веником по заднице отходит. Так уже было, Гринька больше не хотел. Да и не услышит баба Даша из сарая. А руки уже устали. Гринька зажмурился и прыгнул. И распорол голень о стоящие внизу вилы.