Линора увезла его, орущего, в котловскую больницу, не доверив местной фельдшерице. В больнице укололи обезболивающее, зашили рану и велели прийти через неделю, снимать швы.
Пока не отошёл наркоз, Гринька чувствовал себя героем. Врач ему так и сказал: «Ты у мамки молодец, просто герой!»
Линора думала иначе:
– Ты зачем на чердак полез? Тебе кто разрешил?!
– Никто не разрешил. Баба Даша в сарае была, она не видела. Я уже три раза лазил, я умею. Там ступенька сломатая была, я и упал.
– Сломатая… На чердак лез, целая была, а как спускался, сломалась? Кто ж её ломал-то? Признавайся, что со ступенькой делал? Ногой по ней вдарил али сразу обеими?
– Ничего я не делал, она сама. Я вниз спускался, она ка-аак хрустнет! А я висю и думаю, прыгать или бабу Дашу позвать.
– Чего ж не позвал-то?
– Сарай-то далеко, она не услышит, а я висеть уже устал. Ма, а я правда герой?
– Герой, герой… башка с дырой!
Больше она в Клятово не ездила: не смотрит мать за мальцом, ведь насмерть убиться мог. Злилась на мать, а думала про Избяного. Его рук дело, больше некому. Да и вилы кверху зубьями – кто ж ставит? Мать никогда не ставила.
Сына Линора растила одна. Приёмным родителям, которых искренне считала родными, отправляла посылки и денежные переводы. Сама в деревне не появлялась: боялась не так за себя, как за сына.
А в августе девяносто шестого приехала на пятидесятилетний юбилей Фёдора. Привезла богатые подарки и двенадцатилетнего Гриньку. Дарья не могла насмотреться на внука, угощала черничным вареньем и сладкими стручками гороха. Фёдор смастерил на скорую руку качели, перекинув через толстый берёзовый сук купленную в городе для хозяйственных надобностей крепкую верёвку, и смотрел, как Гринька бесстрашно раскачивается, взлетая выше забора.
По деревне Линора ходила павой и каждый день меняла платья. По выражению Фёдора, мела хвостом. С бывшими подружками вела длинные разговоры и без удержу хвасталась – ассортиментом ресторана, в котором работала поваром; городской квартирой, в которой две отдельные комнаты; сыном, который в свои двенадцать знает английский и мечтает стать разведчиком. На вопросы о муже отмахивалась: «Был муж, да объелся груш. Другого найду. Он себе машину забрал и гараж, а квартира нам с Гринькой осталась, и мебель, и телевизор. Живу как королева, сама себе хозяйка».
Линора хвасталась, подружки кивали и перемигивались: всякая лиса свой хвост хвалит, проворонила мужа и радуется непонятно чему.
Родителям Линора объявила, что останется в Клятово до сентября: у неё две недели отпуска и неделя отгулов. Про отгулы Фёдор не понял: что за отгулы такие, от кого гуляет? Но спрашивать не стал, радовался, что дочь с внуком уедут не скоро.
Оставив Гриньку на попечение матери, Линора проявила живой интерес к джемаловским лошадям и днями пропадала на конеферме, где под присмотром Баллы осваивала премудрости верховой езды. Мимо яблоньки яблочко не падает, шептались деревенские, намекая на Дарью, в свои семнадцать лет опозорившую родителей.
Фёдор, узнав, что Линору видели с Баллы Джемаловым, был вне себя от ярости.
– Ты, Линка, зачем приехала? По конюшне джемаловской хвостом мести? Баллы двадцать шесть, а тебе за тридцать. Он натешится да отвалит, ты поплачешь да уедешь, а нам с матерью каково – гулялово твоё терпеть, соседям в глаза смотреть?
– Гулялово… Слово-то какое выискал. Я, может, замуж выйду за него. Ему на вид все тридцать дашь, а он меня девчонкой считает, не знает, что мне тридцать три.
– Не знает, так узнает. В загс расписываться поедете, он в паспорток твой глянет, а там чёрным по белому циферки: год рождения шестьдесят третий.
– Сейчас можно без росписи жить. Называется гражданский брак, и ничего в этом нет зазорного.
Отец на полуслове замолчал, вспомнив, как прибежала к нему среди ночи семнадцатилетняя Даша, как тащила его за руку на луг и плакала. Не согреши они тогда, Дашу выдали бы за Степана. Так есть ли у него право упрекать свою дочь? Может, с Баллы она будет счастлива?
Нет! – перебил сам себя Фёдор. У них с Дашей не было другого выхода, а у дочки он есть.
Его молчание Линора истолковала по-своему. И глядя с торжеством в отцовские глаза, в которых смешалось раскаяние и сожаление – словно не она, Линора, а он был перед ней виноват – заявила, что она уже взрослая и отчитываться перед ним не обязана.
Фёдор имел с Баллы тяжёлый разговор, из которого узнал, что Линора не девка, а взрослая баба; что Баллы ничего ей не обещал и о свадьбе разговора не было. Сама на него запрыгнула, а он не смог отказать. Баллы так и сказал: запрыгнула, и у Фёдора потемнело в глазах от ярости.