– Давай домового с домовихой из избы выгоним! Он нехороший. Мама его мёдом кормит, а всё равно болеет, выздороветь не может. Знаешь он кто? Дармоед и захребетник! – заявила Даша деду.
– Окстись! Язык бы твой отсох за такие слова! – в дедовых глазах девочке чудился испуг и сокровенное, лишь ему одному ведомое знание.
– Ладно, дедушка, ладно, я больше не буду, я не буду так говорить… – скороговоркой бормотала Даша, стараясь задобрить разозлившегося деда. Но каяться было поздно: дед выломал из плетня хворостину и в первый и последний раз отстегал внучку, положив поперёк колена и не слушая пронзительных криков.
– Заслужила, так получай. И не ори мне. И отцу не жалуйся. Не то добавит. И чтобы слов таких поганых я от тебя не слышал боле.
В довершение ко всему, дед велел отдать домовому городской печатный пряник с тестяными выпуклыми узорами, облитый медовой глазурью. Даше жалко было его есть, и она не ела, берегла.
Доберегла.
Пряник Даша съела здесь же, на чердаке, давясь слезами обиды. А уходя, изругала домового нехорошими словами, которые слышала от мужиков, и с размаху бацнула в дверцу кладовки ногой. На Дашину беду это услышал отец. С того дня кормить домового стало её обязанностью.
Учительница в школе говорила, что домового на самом деле нет, и кикиморы нет, и русалок, и лешего. Что это предрассудки. Но куда же тогда девается еда, спросила у неё Даша. И получила исчерпывающий ответ: зёрна съедают мыши, вода из чашки испаряется от жары, а мёд на блюдце высыхает и становится тонкой невидимой корочкой.
Спорить с учительницей нельзя. Даша и не спорила. Но если бы Нина Филипповна хоть раз осталась ночевать в их доме, то услышала бы, как по чердаку бродит разлапистыми шагами Избяной, скрипит половицами, жалуется на судьбу. Дашиными стараниями он каждый день остаётся голодным и сам вынужден добывать себе пропитание. Вот и ходит, вот и злится, а сделать ничего не может.
Даша мстила Избяному изощрённо: наливала для него в чашку круто посоленную воду, щедро разбрасывала по чердаку травленое зерно, купленное отцом для крыс, обживших подпол, а в мёд добавляла горчицу. О тайной войне с Избяным домашним знать не полагалось, иначе бы Даше не поздоровилось. Григорий, в отличие от дочки, не винил «хозяина» в болезни жены и строго следил за тем, есть ли у Избяного еда и вода. Удостоверившись, что – есть, целовал дочку в лоб, а она улыбалась деланной улыбкой и со страхом думала, что будет, если отец захочет попробовать мёд или выпить воду.
Вышло всё хуже, чем думалось.
На чердаке отец сплёл из ивовых прутьев закут для цыплят: августовские ночи холодные, в сенях цыплята мёрзнут, а на чердаке тепло. Цыплят набралось больше пятидесяти – от шестерых несушек. Их перенесли на чердак в двух больших корзинах, следом – заполошно квохчущую курицу. Утром всех нашли мёртвыми: цыплята вылезли через щель в прутьях и под предводительством заботливой наседки склевали травленое зерно до последнего зёрнышка.
– Избяной постарался, – заключил дед. – Чем ему не угодили, знать бы…
Отец не проронил ни слова. Собрал цыплячьи невесомые тельца в корзину и закопал за сараем. Мать молчала, сморкалась и плакала. Избяной на чердаке молчал, шуршал и радовался.
«Меня не достал, на цыплятах отыгрался, – думала Даша. – Подожди, я тебе устрою. Запоёшь лазаря». И изобретательно придумывала новые пакости, старательно изображая перед домашними пай-девочку. И перестаралась.
Отец как-то догадался, что она имеет отношение к случившемуся. Не задаривал, как раньше, обновками, и ей приходилось носить платья, на которые мать пришивала аккуратные круглые заплатки. Перестал возить из города гостинцы. Не спускал шалостей, на которые всегда смотрел сквозь пальцы. Наказанием была работа по дому¸ не тяжёлая, но отнимавшая время.
Даша чувствовала себя пленницей.
– Мама, я всё сделала, что велено. Я на улку пойду, ладно?
– Отец отпустит, тогда и пойдёшь. У меня не спрашивайся, он в дому́ хозяин.
– Батя, я всё сделала, что ты велел, я на улку пойду, к девчонкам. Можно?
– Сделала, говоришь? И в избе прибралась? А почему тряпка на столе лежит? А кофту почему не убрала? На мать понадеялась? Мать-то у нас хворая, знаешь ведь. Её от работы ослобонить бы, подмогнуть чем-ничем, а ты всё на ней проехать норовишь.
Даша соглашалась с отцом, убирала забытую на столе посудную тряпку, прятала в сундук шерстяную кофту – мать заштопала её на локтях и оставила на лавке. А могла бы убрать. Тогда Даше не пришлось бы выслушивать от отца замечания.