Как это часто бывает летом, гроза скоро закончилась. Из-за тёмно-сизой кромки уходящей тучи выглянуло солнце, и мир опять засиял всеми красками жизни. Я пощёлкал кнопками приёмника, нашёл спокойную музыку, тронулся с места и погрузился в воспоминания.
Я рос обычным мальчишкой образца 1980 года, о чём свидетельствовала метрика. Потеряв родителей ещё в младенчестве, я остался на руках у дядьки Николая, которого уважаю и люблю, не смотря на его грубоватую иронию, безалаберность и анархизм. Он заменил мне и мать, и отца, и деда с бабкой. По неизвестным мне причинам в доме не имелось ни семейных фотографий, ни старых бумаг, проливающих свет на мою родословную. Во всех моих документах, где обычно указываются данные родителей, стоял прочерк, а там, где поставить прочерк было невозможно, стояли скупые данные моего дядьки: Латов Николай Иванович, служащий. И всё. И ни запятой больше.
Дядя Коля представлялся мне сплошной загадкой и ходячим недоразумением. Мной уже давно оставлены попытки выяснить, что же он не умеет и чего не знает. Кажется, он умеет всё и знает обо всём. Откуда его обширные познания непонятно. Видимо из неизвестного прошлого. Однако расспрашивать его, чем он занимался до моего появления абсолютно бесполезно.
Глядя на высокого, поджарого и мускулистого мужика с гладкой кожей, я не раз пытался выяснить, сколько же ему лет. В ответ дядька, хитро ухмыляясь, каждый раз говорил, что ему слегка за сорок. Прошло два десятка лет, и он опять нагло врёт, утверждая, что теперь ему почти пятьдесят. Пусть рассказывает это школьникам, а я, как врач, могу утверждать, что биологически ему не больше 40, он силён, как бык, и вынослив, как верблюд. Но как-то за рюмкой чая однажды он проболтался, что мой неизвестный отец был намного круче его.
Сколько себя помню, я всегда носил небольшой серебряный крестик. Видимо, крестили меня родители, а может и дядька, что тоже характеризует его с определённой стороны, ведь сам-то он креста не носит. Крестик стал неотъемлемой частью меня и без него я чувствовал себя слегка голым. Но при этом в церковь меня никто никогда не водил, сам же я не знал, как это нужно делать, а, когда вырос не ходил по привычке. Поэтому согласно церковным канонам меня вряд ли можно считать православным христианином, хотя в душе я признаю только эту традицию.
Из детства у меня остались воспоминания о походах на байдарках и на лошадях, сотни прочитанных книг и яркие сны. Сказать по правде, я так и не научился учиться. Школьная программа укладывалась в голову как-то сама собой, и корпеть над учебниками мне не требовалось. Конечно, это расхолаживало, но зато мне удалось прочитать огромное количество интересных и нужных книг.
Дворовый футбол, мальчишеские игры и неизбежные драки были неотъемлемой частью моей насыщенной событиями юности. Дядька молча ухмылялся, гладя на синяки и ссадины, но однажды, заклеивая пластырем очередные раны, он заявил, что пора бы мне научиться постоять за себя. Вскоре я понял, что сказал он это всерьёз, и последующие семь лет каждый вторник, четверг и субботу дядя Коля лично занимался со мной отработкой самых экзотических приёмов борьбы. После этого его высокий авторитет и вовсе взлетел до небес. Я сразу понял пользу этих занятий и самостоятельно ежедневно выполнял его непростые задания. На улице сверстники меня не боялись, но задираться перестали. Несколько раз мне довелось применить дядькину науку на практике, после чего даже взрослые мужики нашего двора стали уважительно пожимать мне руку.
Однажды зимой, на своё шестнадцатилетие я сам себе сделал подарок и приволок домой безжизненный старый мотоцикл, выменянный у соседа на собрание сочинений Конана Дойла. Дядька нахмурился, поворчал, но, скатав ковёр, расстелил посреди комнаты брезент, на который взгромоздил дохлый аппарат и приглашающим жестом указал мне на него. Он не поленился целый день, молча, простоять у меня за спиной, глядя, как я терзаю машину. А потом ещё пару недель он терпеливо объяснял мне потрясающие тайны работающего на бензине железа. Весной на зависть всем дворовым мальчишкам, я рассекал пространство на самолично отремонтированном драндулете. Короче, всё, что я умею делать руками и головой я обязан своему замечательному дядьке.
Моя молодость пришлась на эпоху перемен, о которой мудрые китайцы давным-давно сказали, что не дай бог жить в такие времена. По большому счёту хитрые азиаты оказались правы. Изрядно помотавшись, и набив необходимую порцию шишек, я всё-таки нашёл свой путь. Однако уверенности мне это не добавило, поскольку над страной уже занималась мутная заря капитализма.
Слава богу, эпидемия потребительства лично меня не коснулась, ведь к барахлу и деньгам я всегда относился спокойно, считая высшей ценностью личную свободу. Но, как выяснилось, и её оставлять без присмотра было опасно. То изящная женская ручка норовила положить её под каблучок, то к ней протягивал волосатую лапу какой-нибудь начальник. Оба варианта не оставляли свободе никаких шансов, поскольку в первом случае пришпиленная модельной туфелькой она переставала трепыхаться и засыхала, а во втором сожранная прямо на твоих глазах превращалась сами знаете во что. Но самое поразительное, что и те, и другие любители чужой свободы, нагло смаргивая ложь, всегда уверенно утверждали, что использовали её намного правильнее и лучше тебя самого.