В далёкие времена Изгиновой юности каждый род нивхов имел свои охотничьи угодья. У отцов Изгина было большое урочище за Лесистым мысом. Летом и осенью там собирали ягоду и орехи, зимой охотились на соболя. Но главным его богатством, считались чёрно-бурые лисы. Отцы Изгина выкапывали из нор лисят и держали в посёлке. Тогда чуть не у каждого дома можно было видеть маленькие хатки. Тонкий лай лис перемешивался с грубым лаем нартовых собак. И этот хор можно было услышать почти во всех нивхских селениях. На племя оставляли несколько пар лучших чернобурок. Чувствуя покровительство человека, звери не уходили из урочища. Со временем нивхи перестали держать лис. И никто уже не интересовался норами, расположенными далеко от селения.
С некоторых пор охотники стали замечать, что помеси чёрнобурых и рыжих лис — крестовок и сиводушек — стало больше. А потом у промысловиков появились дальнобойные ружья, охотники преследовали дорогих зверей и выбили почти всех. Бывали зимы, когда чернобурок не встречал ни один охотник с побережья. Вот как мало их стало!
Когда Изгин впервые увидел лисовина, у охотника появилось такое чувство, какое появляется при встрече единственного брата после долгой, полной неизвестности разлуки. Наверно, это потомок чернобурок Лесистого мыса. Где-то глубоко в душе шевельнулось придавленное толстым слоем времени чувство — чувство хозяина и покровителя. Первая мысль была: как бы лисовин ненароком не нарвался на чей-нибудь выстрел.
В течение зимы Изгин и лисовин встречались несколько раз. Человек отгонял зверя от косы, по которой ходили охотники. Лисовин уходил спать в сторону Лесистого мыса. Его переход на залив и косу лежал через остров Лежбище. При каждой встрече радость заполняла душу Изгина, и он разговаривал с лисовином как с родным. А тот, отбежав немного, садился, рассматривал человека и, оглядываясь, медленно уходил.
Лисовин перестал бояться Изгина. И не надо, умница! Знай своё дело — размножайся.
Несколько раз лисовин попадал в облаву охотников, но перепрыгивал флажки и уходил, дразня стрелков богатым пушистым хвостом. Он крупный и сильный. О нём в селениях ходили легенды и поверья: будто это не лиса, а дух, обернувшийся в дорогую лису, показывается людям, чтобы напомнить о себе.
В феврале во время гона лисовин водит целую стаю самок. Другие самцы боятся его — уж очень сильны челюсти у чёрно-бурого, а удар широкой грудью может любого сшибить с ног. А в следующую зиму охотники добывали крестовок и сиводушек. И никто не знал, что надо благодарить не всевышнего, а Изгина, Изгин же от этой доброй тайны испытывал неописуемую радость.
С годами спина лисовина всё больше и больше седела. И уже на шестую зиму она сплошь заискрилась серебром, и шкура лисовина стала дороже, чем шкура самого тёмного соболя.
Лисовин — прекрасный охотник. За утро с ходу убивал не одну заспавшуюся нерпу. Он без труда мог зарезать оленя-нялака [1]. Его добычу подбирал вместе с лисами и Изгин. И усердно благодарил прекрасного охотника. И ещё старательнее следил, чтобы лисовин не ходил на косу.
В прошлую зиму Изгин видел своего старого друга. Тогда Изгину стало не по себе — лисовин утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних; великолепный чок — округлый единый след от передней и задней лап — был потерян, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила другая мысль: лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.
В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. А лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.
Вскоре охотник слёг и только к лету встал с постели.
В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шубку, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он ещё может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…
Старика всё лето мучила мысль: станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию своё охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я ещё покажу, на что способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.
Тяжелогружёная нарта с трудом дотащилась до посёлка.