Я, наверное, тоже теперь порхал, как бабочка. Мельком я видел Алису, держащуюся обеими руками за щеки, а за нею — Гийома, высокого, хмуровато-настойчивого. Они рассчитывали на меня. Я был их последней надеждой — здесь, на набережной, в пучине истекающего сентября. Я бился не только за Геррика или за себя, но и за них — тоже. И, вычерчивая Эрринором немыслимо-блистающие сквозь сумрак фигуры, глядя, как отражения, срывающиеся с клинка, тают и распадаются в воздухе, слыша странную музыку, создаваемую соприкосновениями двух мечей, я испытывал наслаждение, которому, казалось, нет равных. Я бросил вызов на поединок. Я сражался в честном и открытом бою, один на один со своим противником. Я взял в руки меч, и звезды пели мне необыкновенными голосами. Я должен был победить или погибнуть. Ледяной яркий месяц висел над изгибом канала, покачивались фонари, конусами света шаркая по асфальту, воздух был свеж и пьянил, как вино из волшебного винограда. Я был счастлив, и я с трудом удерживался, чтобы не запеть во весь голос.
Тем не менее, положение мое было все равно безнадежным. Пусть я неожиданно для всех проявил чудеса ловкости и отваги, пусть внезапно, но очень кстати пробудившийся Эрринор, подчинив меня, защищал от мерзкого прикосновения смерти, и пусть я даже каким-то чудом нанес рану самому лорду Тенто, однако, по сути, это не имело никакого значения. Смысл происходящего от этого не изменился. Мне по-прежнему противостоял один из лучших бойцов того мира, с раннего детства, как рассказывала Алиса, взявший меч в руки и привыкший сражаться. Он был опытнее меня, по-видимому, раз в десять. И потому исход схватки сомнения все-таки не вызывал. Я, конечно, мог бы слегка оттянуть неизбежный финал, я, наверное, был бы способен ценой невероятного напряжения продержаться еще какое-то время, может быть, мне даже удалось бы вторично ранить его — это, правда, уже из области наивных мечтаний — но изменить результат поединка было не в моей власти. Я не мог, как бы там ни сложилось, победить лорда Тенто, и вся радость моя была радостью мотылька, пляшущего возле пламени. Сейчас огонь опалит нежные крылья, осыплется пыльца, оплавятся усики, и безвольное тельце шлепнется в щель пола. Никто этого не заметит.
Так произойдет и со мной. Я это знал. Уже видны были признаки надвигающейся катастрофы. Потому что как бы я ни прыгал по шершавой тверди асфальта, разумеется, уступая тому же Тенто и в грации, и в быстроте, как бы я ни размахивал Эрринором, пытаясь поставить защиту, которую нельзя будет преодолеть, как бы ни выкручивался и ни изгибался, одновременно чувствуя физическую недостаточность своего тела — все же тренироваться на мечах надо именно с детства — сверкающий многолепестковый цветок, созданный отражениями, уже окружал меня полупрозрачной чашечкой, вроде тюльпана, и она неуклонно смыкалась, оставляя все меньше и меньше пространства для жизни. Было ясно, что скоро она сомкнется вокруг меня окончательно, коснется, опалит мучительным холодом, прервет ту нить, на которой пока еще бьется сердце, и я, как Геррик, повалюсь на пыльную мостовую.
Только в отличие от лорда Геррика мне некому будет передать синее Кольцо власти. У меня нет такого кольца, у меня вообще ничего нет.
Нет, и не надо.
Я уже стал задыхаться, так как воздух внутри сверкающего тюльпана был спертый, и не столько перемещаться вслед за порхающим Эрринором, сколько неуклюже перетаптываться на одном месте, еле-еле отмахиваясь от лезвия, выныривающего из плазменной амальгамы. Силы у меня были на исходе, мускулы сводило судорогой, а в груди, между легкими, пророс режущий кристаллик льда. Вдохнуть по-настоящему я теперь тоже не мог. И тем не менее, именно в этот момент я обратил внимание на одну странную закономерность.
Меч лорда Тенто, казалось, был всюду. Лепестки колышащегося тюльпана уже почти обнимали меня. И все же, вглядываясь в отражения, оставляемые лунным металлом, я заметил, что даже самые замысловатые по рисунку выпады, представляют собой нечто законченное. С колоссальным искусством, даваемым, видимо, лишь прирожденным талантом, Тенто вычерчивал передо мной сферы, круги, растягивающиеся и сжимающиеся спирали, остроносые пики, в вершинах которых меч замирал, как бы в раздумье, плавные и стремительные параболы, возвращающиеся к исходной точке движения. Рисунок боя был отшлифован до немыслимого совершенства. Раньше, когда мы были на значительном расстоянии друг от друга, это как-то не бросалось в глаза, однако теперь я мог проследить практически каждую линию, и, повторяя Эрринором, как в зеркале, те же параболы и арабески, самым искреннем образом не понимал, почему, например, этот великолепный косой удар, должный бы вне всяких сомнений войти в грудную клетку противника, все же не входил туда, принося неминуемую смерть врагу, а заканчивался блистательным вспорхом клинка над головой лорда. И почему неудержимый полет с пика вниз — полет, который я мог узреть благодаря лишь аналогичному движению Эрринора, — не заканчивался опять-таки огнем в моем сердце, а красивейшей легкой виньеткой уводил лезвие в сторону?
Было в этом что-то бездушное, механическое, как у хорошо отлаженного автомата. Уже не искусство, а выверенная до мельчайших деталей великолепная копия. Копия отличается от искусства отсутствием непредсказуемой и невозможной души, отсутствием тех неправильностей, которые только и составляют личность художника. Души в том, что делал лорд Тенто, не было. Было потрясающее мастерство, была заученность, доведенная тренировками до автоматизма, была подлинная ненависть, придававшая удару настоящую силу. А души не было, и почему-то от этого мне стало вдвойне обидней. Погибнуть от руки человека, еще куда ни шло, но погибнуть от рычага равнодушной машины — есть в этом некоторое унижение.
Главное же, я абсолютно не понимал, почему я должен копировать навязанную мне манеру боя. Эрринор, как бы принявший на себя всю полноту власти, в самом деле, как в зеркале, повторял каждое движение лорда Тенто, вычерчивая те же замысловатые арабески, взметываясь к тем же пикам и проносясь по таким же параболам. Это было надежное глухое прикрытие, но это не было подлинным поединком. Вероятно, Эрринор не был уверен во мне, как в своем хозяине. И потому предпочел обходиться без риска, ограничиваясь только защитой. Но уйдя целиком в защиту, победить невозможно. Я об этом догадывался и чем дальше, тем больше недоумевал, почему, например, не прервать эту бессмысленную параболу — вот так, просто, пока меч лорда Тенто еще летит вверх, взять и ткнуть вперед отточенным лезвием?
Это неосмотрительное движение чуть было не стоило мне жизни. Эрринор, внезапно сдернутый с начавшей вычерчиваться арабески, забился в моей руке, будто живая рыба, ртутная тяжесть потащила меня куда-то непреодолимой инерцией, я нелепо затанцевал, пытаясь сохранить равновесие, а Эрринор, действительно, как живой, вновь дернул меня в сторону.
И, как выяснилось, на редкость вовремя. Лунный клинок лорда Тенто вдруг вырос у меня перед самым носом, плоская сталь обожгла глаза мертвым сиянием, а по левому моему плечу полоснула боль, сразу же сделавшая рубашку мокрой и прилипающей.
Я услышал, как слабо застонала Алиса, кажется, вцепившаяся в Гийома. Или не застонала, а мне только так показалось. Облачко звука мгновенно рассеялось в воздухе. Прислушиваться, а тем более смотреть на нее, мне было некогда. Эрринор опять дернул меня, едва не вывернув здоровое плечо из суставов, и я еле-еле успел отклонить следующий выпад.
В общем, самодеятельность обошлась мне довольно дорого. И все же я понимал, что единственная моя надежда — нанести смертельный удар вне всяких правил. Только в этом случае у меня имеется шанс на победу. Шанс ничтожный, почти неосязаемый, неуловимый, сумасшедшее счастье, приваливающее дураку один раз в жизни. Но я был просто обязан воспользоваться этим шансом, потому что все остальное не сулило и тени успеха. Причем, воспользоваться им я должен был как можно скорее. Раненая рука у меня уже онемела, рубашка набрякла горячей кровью почти до пояса, еще немного — и вязкая жидкость пропитает бок джинсов. Мне долго не продержаться. Поединок должен был завершиться немедленно.