Еще и многое другое распаляло неприязнь Игнаца к Гансу. Несмотря на сомнительность их дружбы в прошлом, Игнац считал, что она дает ему право на внимание Ганса, и его обижало, что Ганс на прощание всех оделил подарками, а его обошел. Его обижало, что в Союзе молодежи Ганс, хотя и считался более слабым оратором, чем Игнац, пользовался большей любовью, чем он. Его обижало, что на Ганса, отправлявшегося в Советский Союз, смотрели как на героя и первооткрывателя, а он, Игнац, несмотря на свою энергию и предприимчивость, вынужден прозябать в Париже.
В этот вечер, вечер проводов Ганса, все мелкие обиды слились в одну большую обиду и жгли Игнаца больше, чем всегда. Накопленная ярость вдруг, без особого на то повода, прорвалась наружу. Говорили о регулировании рабочего времени в Советском Союзе. Ганс сказал, что при пересчете русской шестидневной недели на европейскую получается, что русский рабочий работает сорок часов в неделю. Но тут Игнац перебил его.
– Сапоги всмятку получаются, вот что, – напустился он на Ганса. – Трехлетний ребенок и тот знает, что нигде нет такого рабского труда, как в твоем советском раю.
Ганс повернулся к нему сразу покрасневшим лицом, а Игнац упрямо повторил:
– Да, так и есть. Бабушкины сказки этот твой рай. Сплошная идиотская ложь все, что ты говоришь.
Ганс вспомнил старое, вспомнил их ссору на парусной лодке в Мюнхене.
– А ну-ка, повтори! – крикнул он Игнацу, заговорив вдруг с сильным баварским акцентом.
– Пожалуйста. Повторяю и утверждаю, – сказал Игнац, и тоже с сильным баварским акцентом. И бесстрастно повторил: – Все это вздор, чепуха и идиотские россказни.
Но тут Ганс, возмущенный тем, что можно усомниться в таком неопровержимом факте, как шестидневная неделя в Советском Союзе, вдруг превратился в истинного сына Зеппа. Лицо его налилось кровью, он подскочил к Игнацу и, нацелившись, огрел его кулаком. Товарищи бросились между ними и разняли их.
Ответ Ганса, несмотря на свою примитивность, почти всем пришелся по душе, и Ганс отправился домой, окруженный всеобщей любовью. Напоследок даже Игнац волей-неволей снизошел почти до извинения.
На следующий день, когда Ганс прощался с Жерменой, она сказала:
– Говорят, вы, ты и мой Игнац, вчера здорово сцепились? – Ганс хотел объяснить ей, почему так получилось, но Жермена прервала его: – Политикой я не интересуюсь, как я однажды уже говорила тебе; я наперед уверена, что ты был прав.
Ганс попросил ее, когда он уедет, заботиться об отце. Отец, мол, непременно зарастет грязью, если Жермена за ним не присмотрит. Ганс надеется, что она не оставит отца и после переезда на набережную Вольтера. В Москве ему, Гансу, будет спокойнее, если он будет знать, что хозяйство отца в руках Жермены.
Мадам Шэ не обманывалась насчет себя. Она знала, что незаменимой работницей назвать ее нельзя, и ее обрадовало, что Ганс поручал ей заботу о мсье, о своем старике. Конечно, она с удовольствием останется у него, ответила она. Мсье, старик Ганса, может, слегка и сумасшедший, но он приятный хозяин, он не сует нос во все углы, проверяя, чисто ли везде, как это делала покойная мадам. Если Ганс хочет, чтобы она и впредь работала у мсье Траутвейна, то этим он скорее оказывает услугу ей, а не она ему.
– Ты, Анс, пожалуй, слишком много требуешь от меня, – сказала она, улыбаясь. – Подумай сам: я за тобой охочусь и никак тебя не заполучу, а ты просишь, чтобы я за твоим стариком ухаживала. Ну не жестоко ли? Но я это сделаю.
Ганс подарил ей на прощание колечко. Она, растроганная, с улыбкой рассматривала подарок. И вдруг обхватила руками голову Ганса и крепко, но не с такой страстью, как в первый раз, поцеловала его в губы.
– Прощай, Анс, – сказала она, посмотрела на него долгим взглядом, не то насмешливым, не то нежным, не то влюбленным – определить было трудно, и протянула ему руку. – C’est dommage, quand même[50]. – Это были ее последние слова, сказанные ему.
Позднее Ганс не раз будет вспоминать певучую, трудно определимую интонацию этого «c’est dommage, quand même». Тут были и нежность, и презрение, и позднее сам он не раз будет думать с нежностью и презрением: «C’est dommage, quand même». Но эти ласковые и насмешливые слова он отнесет не только к Жермене, а ко всему, что он оставил на Западе. Он отнесет их к Мюнхену и к верхнебаварскому краю, опоясанному горами, к урокам греческого и латинского языка в гимназии, ко всему своему уютно-идеалистическому воспитанию с его лжегуманизмом, к своей парусной лодке на Аммерском озере, к крепким, свирепым объяснениям с отцом и к многим удивительно запутанным западноевропейским представлениям о внутреннем и внешнем комфорте, о жизненных правилах, о свободе и о демократии. C’est dommage, quand même.