Хранитель рукописей – ворчливый старик, со временем проникся к юноше некоторым уважением, тем более, что Балаш никогда не забывал принести ему кусок мясного пирога или горшочек печеночного паштета. Телесная немощь никак не мешала ему исполнять свои обязанности, тем более, что духом он был крепок, как скала. Кутая свои старческие, вечно мерзнущие мощи в теплую одежду и зимой и летом, он шустро ковылял по башне, перенося с места на место свитки, переплетая разрозненные листочки обветшавших книг или гоняя метлой обнаглевших голубей. Однажды старик сел напротив, внимательно посмотрел на юношу и поинтересовался: «Так, что же Вы все-таки здесь ищете, молодой человек?»
«Что-нибудь о йоргах, хранитель,» – решился довериться ему Балаш.
«Да уж,» – озадаченно пошамкал беззубым ртом старик. – «Ну, пойдем».
Кряхтя и охая, хранитель рукописей поковылял к стене и откинул в сторону лежащую на полу циновку. Деревянная крышка люка с массивным железным кольцом была ему уже не под силу, но юноше далась без труда. Стоило Балашу лишь приподнять крышку люка, как оттуда с утробным урчанием пулей вылетел ошалевший кот. Как он туда попал и сколько просидел запертым, осталось неизвестным. Из подвала пахло пылью и мышами. Вниз вела узкая каменная лестница. Свеча в руке юноши лишь слегка разгоняла мрак, но старик и в темноте уверенно прошелестел до противоположной стены, где на стеллажах стояли несколько обитых железом сундуков.
«Бери этот,» – скомандовал он, показав на самый пыльный, заросший паутиной и опробованный на зуб многими поколениями подвальных мышей. Мохноногие пауки лениво расползались в разные стороны, словно не веря, что их многолетнее надежное убежище потревожили, когда Балаш ухватил неожиданно тяжелый сундук за бока и понес наверх. Внутри оказались несколько свитков из коры белого дерева времен изгнания, накрученных на деревянные катушки. Очень старых. Кое-где береста рассыпалась в прах. Не дыша, Балаш попробовал осторожно развернуть один из них.
«Да не так, глупец. Давай ка я,» – потеснил его старик, бережно берясь скрюченными пальцами за бересту.
Склоняясь над столом и периодически стукаясь лбами, старик и юноша одинаково увлеченно вчитывались в слова чудом сохранившейся древней рукописи. Балаш понимал далеко не все, поскольку написана она была на одном из старинных наречий. А вот хранителю оно было понятно. С каждой строчкой перед ними разворачивалась печальная история изгнания семейства Нетуша из родного леса за Радужные горы. Повествование было неполным. Похоже, несколько берестяных свитков было утеряно. Но и разрозненные, обрывочные куски давали полную картину произошедшего:
… Йорги гонят нас, аки диких зверей, уже много дней. Глядючи на них, чувствуешь ужас несказанный и бежишь, себя не помня. Многие бабы убиваются. Как бежали в страхе великом, так и о детях малых позабыли, бросили…
… Вышли из лесов и стали стойбищем на много дней. Они держатся рядом, но в отдалении. Сбирают людей из разных мест: голых, босых, голодных, измученных…
… Шли просторами безлесными, разнотравными, пока не пожухла и высохла трава…
… Ныне ночью бежали двое отчаявшихся, поймав диких лошадей. Поутру мучители бросили в становище их оторванные головы. Дабы был урок нам…
… Диво дивное, каменные горы выше туч плывущих, выше птиц летящих. В дали дальней от родного дома многие пали духом и бредут, аки овцы в стаде…
… Люди мрут, как мухи зимой от лишений пути и тоски смертной…
… За горы йорги не пошли, сели на вершинах, аки каменные истуканы. Смельчаки ушли, стороной обходя их. Головы их через день сбросили со скал…
… Люди стали разбредаться по чужой земле, селиться на берегу реки…
… Сошла с гор девочка чудная: лицом – дитя, обликом – зверь. То ли йорг, то ли человек. Шерстью не покрыта, но дика, зла, нелюдима…
Экспедиция.
Стоя по колено в воде обмелевшей к концу лета реки в чем мать родила, Ефим мрачно тер двумя руками штаны. Несмотря на длительные усилия и стекавший струйкам по спине пот и от него, и от его одежды распространялся зловонный душок, привлекающий больших зеленых мух. Они стайкой кружили над головой, щекотали мосластую спину, норовя присесть то на хрящеватые оттопыренные уши, то на самый кончик длинного носа. Ефим в сердцах матерился, поёживался, отмахивался, но продолжал остервенело тереть штаны.