Ухмылка сошла с лица Домиара, будто её и не было. Глаза смотрели жестко и беспощадно. Ефим запнулся, словно птица, подстреленная в полете. Жалкая, заискивающая улыбка попыталась было прилепиться к его лицу, но не удержалась, сползла, превратившись в самом конце в гримасу.
«Это было чистой воды недоразумение. Прискорбная ошибка. Мы с госпожой владычицей просто друг друга не поняли,» – в кои то веки сказал чистую правду Ефим. Прозвучало не очень убедительно. Сидевшая рядом с Домиаром в тени навеса Миза презрительно скривилась.
«Недоразумение? Ошибка? Эта ошибка, в конечном итоге, стоила жизни моему сыну Азару. И не только. Чтобы ты сделал с человеком, виновным в гибели твоего сына?» – задал скорее риторический вопрос Домиар и замолчал, сверля Ефима взглядом из-под нахмуренных бровей. Ответа он не ожидал. Просто получал густо замешанное на злорадстве удовольствие, сродни тому, что испытываешь, прихлопнув давно мешающую тебе спать, надоедливо жужжащую муху.
Ну и что прикажете отвечать? Сыновей у Ефима, к слову, не было. По крайней мере тех, о которых он бы знал. Загнанный в угол, он суетливо переводил взгляд с одного окружающего его лица на другое. Помощи ждать было неоткуда. Ефим тонул, и зацепиться было решительно не за что. Сочувственный взгляд Балаша откуда-то из толпы ничем не мог ему помочь. Не подписывать же себе смертный приговор своими же словами. Поэтому он молчал.
Домиар натешился и, выдержав внушительную паузу, произнес: «Думаю, владычица Миза со мной согласится: жизнь за жизнь – вполне справедливое наказание. Ты будешь казнен завтра утром.» И махнул рукой, словно мушку отогнал, а не решил судьбу человека.
Вполне удовлетворенная исходом дела Миза согласно кивнула головой. Другого приговора и быть не могло. Стражник накрутил на руку цепь и, резко дернув, потащил Ефима прочь. Намокшие волосы прилипли к лицу. Слезы прятались в дождевых каплях и стекали вниз. Ещё никогда Ефим не был так близок к смерти, чуя её неотвратимость холодеющим сердцем и щекоткой в животе. Ощущение было, будто он упал в пропасть и все летит и летит вниз, ежесекундно ожидая чудовищного удара, который переломает ему все кости, расплющит и разорвет на тысячу частей, а его все нет и нет. И это ожидание – невыносимое и нестерпимое, убивало хуже самой смерти.
Ефим до ночи сидел, примотанный цепью к толстой, разлапистой сосне, которая худо-бедно защищала его от надоевшего дождя, обняв руками колени. Никому не было до него дела. Каждый был занят своим: один потрошил рыбу, другой чинил рубаху, третий спал, завернувшись в плащ, четвертый обсасывал сладкую кость, смакуя каждый кусочек. Все эти немудреные повседневные дела и заботы вдруг стали совершенно недоступны для Ефима, ведь он завтра умрет и все кончится. Все-все кончится. Навсегда. А они и завтра будут есть, пить, спать и делать тысячу разных дел, уже недоступных ему, словно ничего и не случилось. Ефиму стало страшно. Крупная дрожь колотила его, будто он сидел голый в глубоком, холодном погребе, где хранят летом молоко и масло, чтобы не испортились, руки и ноги онемели, глаза бессмысленно уставились в одну точку, но не видели ничего. Несмотря на огромное количество людей вокруг, он был один, совершенно один наедине со своими страхами.
Вот и всю жизнь так – болтается, словно дерьмо в проруби. А все почему? Потому что с малолетства не повезло. Матери своей Ефим не помнил совсем, а бабка тянула его, сколько могла, пока не померла. Было ему в ту пору десять годков. Бабка не злая была, но за вранье, воровство, да жульничество, к которому Ефим уже тогда был способный, била нещадно, стараясь хотя бы внука человеком сделать, раз уж с сыном не получилось. Но плетью обуха не перешибешь. Коли есть в человеке червоточинка по наследству полученная, то никаким воспитанием её не изведешь. Она ведь глубоко в душе сидит, да там корнями и прорастает.
Следом за отцом Ефим таскался три года, постигая науку выживания. Отец был тем еще пройдохой и авантюристом. Семена, зароненные им, падали на благодатную почву. Погубило отца бахвальство, да любовь к вину, от которого оно расцветает особо пышным цветом. Ефим и за собой этот грешок замечал. По пьяному делу чего только не наговоришь, а потом и бит можешь оказаться. Таким образом, на четырнадцатом году жизни юный мошенник Ефим оказался предоставлен самому себе и ровно никому на этом свете не нужен. Ни тогда, ни сейчас.
Между тем день, последний день в жизни Ефима, подходил к концу. Косматые тени сосновых лап расползлись по земле и слились воедино, затрещали дрова в кострах, потянуло аппетитным, мясным духом из множества походных котлов. Бодрый стук сотен ложек был сродни барабанной дроби. Нудно моросящий дождик незаметно закончился, унылую серость на небе порвало в клочки и разметало ветром. Непроглядно-черное, с тонким серпиком нарождающейся луны небо взметнулось ввысь, и, ухмыляясь, подмигивало Ефиму далекими звездами.