Каждый день у нас было семь уроков — четыре утром, остальные после дневного чая. Из этих семи три урока были занятия танцами и гимнастика. И так все дни, кроме шестого, перед выходным. В этот день занимались только утром. Когда я в первый день посмотрела на расписание, то подумала, что тут почти не отводится времени на то, чтобы делать уроки. Но скоро поняла, что просто домашние задания в училище почти не задают, или они довольно несложные. И сама учеба, кроме танцев, была намного проще, чем в Анларде. По арифметике не дошли даже до дробей. Историю объединили с географией. Письменность была скорее чистописанием. А ботанику и физику сделали одним предметом — естественной историей. К счастью, они ни с чем не объединяли литературу, хотя могли бы — допустим, с рисованием или шитьем… Шитью тут, впрочем, особо не учили, и один урок в неделю часто заменяли на занятия танцами.
Пожалуй, литература — мой самый любимый предмет. Еще, конечно, была тут музыка — вот уж мученье… Правда, преподавательница музыки оказалась довольно добродушной и не вредной. Она сразу поняла, что хорошо петь я не могу, потому определила меня играть на флейте, но попросила играть не очень громко, чтобы не сбивать других. Собственно, обучение музыке было таково: часть девочек пела в хоре, две — три солировали по очереди, а те, у кого был не очень красивый голос или кто плохо пел, как я, играли на музыкальных инструментах. Конечно, никого не учили играть на скрипке или арфе — это слишком сложно, и еще «музыкантами» брали тех, кто немного уже знал ноты. Нам давали флейты, ксилофон, тильмм (это пять колокольчиков разных размеров, подвешенных на железную нить). Одна девочка, которую дома учили играть на фортепьяно, иногда играла здесь на челесте. «Музыканты» немного зазнавались перед «певцами», потому что только нам задавали задания по музыке — мы разучивали свою партию, как оркестранты. Хотя мы понимали, конечно, что по сравнению с теми, кто играл в настоящем оркестре или пел на сцене, мы были ненастоящие музыканты и певцы. Еще два раза в неделю полагалось сценическое искусство — балетные спектакли иногда разбавляли маленькими пьесками, а чтобы не занимать лишний раз дополнительных актеров, давали роли балетным артистам. И еще один предмет, который мне необыкновенно нравился — живопись. Не то, чтобы я любила рисовать, но учительница, госпожа Лейта, так интересно рассказывала о художниках и картинах, что можно было заслушаться. И, кроме того, из‑за ее рассказов на само рисование почти не оставалось времени, и это тоже было удачно — рисовала я плохо.
Но главное, что я поняла про училище, было вот что: здесь имело значение лишь одно — хорошо ты танцуешь (или, если певица — поешь) или нет. Прочие предметы важны были постольку — поскольку… Я понимала, что не получу тут никакого образования — а балет, во всяком случае, такой, как в нашем Театре, меня не увлек. По крайней мере, не как профессия на будущее. Но и выбора пока не было. К тому же, я не очень представляла себе, кем хочу стать в будущем и как смогу зарабатывать на жизнь. Как‑то давно я слышала разговор двух старушек. Я шла домой из школы. Они сидели на лавке и рассуждали о том, как трудно жить одиноким бедным девушкам. Я присела на скамейку рядом с ними, чтобы спрятать перчатки в школьную сумку — тогда была весна, и солнце грело с каждым днем все сильнее. Из их разговора я поняла, что бедная девушка обязательно должна уметь шить. Но шить нас тут, как я уже сказала, толком не учили, да и я шитье не очень любила.
Интереснее всего было на уроках литературы. Это единственный предмет, который здесь преподавали лучше, чем в Анларде. Во — первых, читали тут книги, о которых я раньше и не слышала — и анлардцы, и тиереннцы, и аркайнские писатели… Во — вторых, сам учитель, господин Этерьен. Ему уже больше шестидесяти лет, он невысокий, седой, и все его очень любят. Ставит оценки он нестрого, разве что ученица совсем ничего не знает. Он так увлеченно говорит о книгах, что, пожалуй, его рассказы иногда интереснее самих книг. Он может так рассказать о каком‑нибудь произведении, что все побегут в библиотеку брать эту книгу — даже самые равнодушные к чтению. В конце каждого урока он вызывает одну из девочек, чтобы она прочитала наизусть какое‑нибудь стихотворение. Если очень длинное — тогда разрешает по книге, а наизусть — отрывок. Тут два условия — тему господин Этерьен задавал сам и не менял, пока не расскажет весь класс, и еще — нельзя выбирать стихи из учебника. Когда он вызывает читать стихи, то отходит к окну и внимательно слушает вместе со всеми. Если читают то стихотворение, которое он хорошо знает и любит, он начинает улыбаться, как будто встретил давнего друга, потом спохватывается, прижимает палец к губам и старается слушать, не показывая никаких чувств. Если же попадается произведение, которое его особенно восхищает, он не выдерживает и потихоньку шепчет нам: «Слушайте внимательно!»
Меня он до поры до времени не вызывал, но, наконец, дал нам тему «Море» и сказал, что теперь спросит и меня, когда дойдет очередь — а спрашивал он по рядам. Я высчитала, что мне придется рассказывать через полторы недели, и вечер накануне выходного провела в библиотеке. Мне хотелось не то, чтобы поразить учителя и класс, но все же выбрать такое стихотворение, чтобы никто не посмеивался и не переговаривался, чтобы его слушали очень внимательно. Я бы выбрала «Балладу о пропавшем корабле». Но на втором, после объявления темы, уроке литературы Тийна уже прочитала ее. Конечно, теперь уже будет труднее, ведь она нашла самое лучшее. Я искала два или три часа, и, наконец, нашла одно, совершенно неизвестное мне стихотворение. Мне оно так понравилось, что прочитала и о жизни Севернии Торним — она его написала. Все это случилось еще триста лет назад. Несколько Тиереннских баронов (Северния была дочерью одного из них) устроили заговор против короля. Сначала их общество называлось «Союз семерых», и они воевали с кем‑то из местной знати — за поместья или из личной вражды. Потом к ним присоединились некоторые дворяне победнее. На уроках нам об этом не говорили… Посмотрев в учебник истории, который у нас на два года, выяснила, что мы будем проходить эти события на следующий год. Их разоблачили. Троих казнили, некоторых лишили поместий и титулов и сослали на каторгу, а тех, кто был меньше всего замешан, изгнали из Тиеренны. Отец Севернии умер за неделю до раскрытия заговора, наверно, поэтому, их семью не лишили поместий, хотя и выслали навсегда из столицы. Северния жила в старом, холодном замке у моря и, кроме нескольких стихов, ничего не оставила на память о себе…
На краю умирающего мира
Холодный ветер. Тусклый день над морем.
Туман и скалы. Утро. Мира край.
Мой мир — полей зеленые квадраты -
Остался за ветшающей скалой.
Седое время белопенным морем
Перебирает камешки у ног,
И тусклое свеченье под водою,
И россыпь звезд, где горизонт и ночь…
В лицо бросает ветер дождь и соль
Волны. И вот из серого безмолвья,
Из мглы и криков чаек сотворен
Плывет корабль, изгой, бродяга, призрак,
Пять черных мачт, лохмотья парусов,
Резная деревянная фигура -
Меч, крылья, складки грубые плаща,
И нет лица. Безликая богиня
Расколотые крылья не взметнет.
Я вижу их — друзей, врагов ушедших,
Они спокойно смотрят сквозь меня.
Но я их вижу! С каждым узнаваньем
Глаза их ярче и плащи пестрей,
И голоса из прошлого слышнее,