Когда наступил следующий выходной, третья четверть восходящей луны, меня вызвали в вестибюль сразу после завтрака, только я успела сесть и начать готовить уроки. Это меня удивило — маму не отпускали в этот день, один раз она смогла навестить меня накануне выходного, почти перед ужином, и мы гуляли час или два. Я быстро сложила книги и учебники в свою тумбочку, взяла плащ и побежала вниз. Мама выглядела радостной и немного таинственной, как будто она приготовила какой‑то необыкновенный сюрприз. Мы вышли из Театра, а потом мама повела меня не на бульвар, как раньше, а через площадь, потом какими‑то улочками. Еще не ушла утренняя прохлада, солнце грело, но пока не наступила дневная жара. Мы свернули в какой‑то сквер. На большой клумбе, даже скорее, круглом газоне, среди аккуратно подстриженной травы росли темно — красные розы. На лепестках и листьях — капли. Мы не подошли к цветам, но даже издали доносился их запах — горький и свежий.
Затем мы вышли на широкий проспект, по которому ехали экипажи один за другим. Я все еще не поняла, каков же этот город. Он чистый, немного чопорный. Мужчины носят длинные черные плащи, женщины тоже выбирают одежду темных цветов. Но при этом здесь очень любят цветы. Цветочницы продают их тут и там, у них белоснежные передники поверх темных платьев, а цветы лежат в небольших тележках, как переезжающие с места на место клумбы.
Эльфы на улице почти никогда не попадаются, поэтому нас с мамой часто провожают взглядом. Ранней весной хотя бы мы надевали капюшоны, а сейчас… Мне кажется, все на нас смотрят, хотя на самом деле, конечно, это не так. Мама идет, спокойно глядя перед собой. Я стараюсь тоже держаться прямо, хотя хочется опустить голову и уткнуться взглядом в землю.
И вот, наконец, мы остановились перед старым домом в три с половиной этажа (сверху пристроили что‑то наподобие маленькой мансарды, но до целого этажа пристройка не доросла). Пока мы шли, мама молчала, только радостно поглядывала на меня. Я видела, что ей не хочется говорить на улице, и не приставала к ней с расспросами. И вот мама повела меня вверх по старенькой темной лестнице, до самого последнего этажа. А затем отперла одну из дверей.
Перед нами открылась маленькая комнатка, в которой стояли кровать, шкаф, стол и два стула.
— Теперь я здесь живу, — сказала мама, улыбнулась и поцеловала меня. — Я нашла новую работу и могу снимать комнату!
Я ужасно обрадовалась и начала спрашивать обо всем сразу: что за работа, много ли надо платить за это жилье и не могу ли я тоже поселиться здесь. Оказалось, мама нашла место пианистки в одном кафе, как зимой в Тальурге. Платили там очень мало, и часть денег надо было отдавать Комиссии помощи изгнанникам — за выданные вещи и мое ученье, ну, и за жилье тоже платить, но уже хозяйке. На еду будет хватать — потому что в школе меня кормят, но брать на каникулы полностью мама меня не сможет, потому что на двоих ее денег будет недостаточно. Поэтому, пока мама не рассчитается за долги, жить я с ней не смогу. Но если мы решим все‑таки и после лета оставаться здесь, в Тиеренне, а не идти в Эрстен и, значит, не откладывать на дорогу, может быть, маме и удастся рассчитаться с долгами. К зиме — уже наверняка. И тогда я смогу жить с мамой на каникулах. А летом, пускай и не этим, будут каникулы — целых два месяца! Впрочем, две недели зимой — тоже прекрасно.
Мама достала из шкафа две чашки и кофейник. Мы налили воду в чайник — за водой надо было идти на общую кухню, в коридор, но это ничего, зато тут есть камин, и можно погреть чай. Мама сказала, что сегодня мы вместе приготовим обед — как раньше, дома, в Анларде! И я подумала, что совсем скоро наша жизнь изменится, все будет почти так, как раньше. Мама сказала, что сегодня мы будем вместе до вечера! Как я была рада! А тут и чайник закипел, а у мамы оказалось припасено очень вкусное печенье. Заварочный чайник и чашки сияли чисто вымытыми боками, весело и важно, мама достала еще какие‑то салфеточки — мне и правда начало казаться, что я дома, так было все уютно и хорошо.
Пока мы пили чай, я рассказала о своих снах — о тех, которые мне начались после того, как я прочитала про Ургел. Мама слушала молча. Завершив повествование, я спросила:
— Как ты думаешь, это мне сниться Ургельское княжество, да? И еще. Там на самом деле есть такая башня, которая исполняет все желания?
Мама вздохнула:
— Пожалуй, придется рассказать тебе об этой стране. Я так надеялась, что смогу забыть это навсегда… Но, как вижу, это не получится…
— Ты там была? — изумилась я. — И никогда мне не говорила об этом!
— Нет, я не была там ни разу… Но у меня были очень похожие сны.
— Не может быть! А что тебе снилось? Что именно?
Мама минуту или две сосредоточенно молчала, опустив голову.
— Мне тоже было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас. И за три — четыре ночи до моего эльфийского совершеннолетия мне начали сниться унылые, заброшенные земли. Несколько ночей подряд я видела одно и то же. Почва, на которой растут жалкие травяные стебельки. Деревья с кривыми стволами, с больной, лишайной корой. Деревеньки, где все дома были сожжены…
Я схватила маму за руку:
— Но и у меня то же самое! Ведь это очень важно, что мы видим один и тот же сон! Только я не понимаю — что это значит? Может быть, нам нужно отправиться туда? И Башня исполнит наше желание — мы ведь не будем просить что‑то необыкновенное. Просто домик, ну и немного денег, чтобы жить вместе и не в бедности. Разве эта Башня нам откажет? И, я думаю, это она нас зовет туда.
Мама вздохнула и погладила меня по ладони, высвобождая руку.
— Нет, не в том дело… И Башня нам ничем не поможет. Это злое место, и не надо к нему стремиться…
— Но почему же тогда одинаковые сны? Разве это не знак?
— Нет, Растанна. Это — не знак. Я говорила тебе перед твоим совершеннолетием. Сны могут быть вещими, непонятными, могут быть пустыми — лживыми. Но есть особые сны — они рассказывают нам о прошлом нашей семьи.
Я слушала очень внимательно. Мне всегда нравилось, когда мы с мамой говорим о важных, взрослых вещах. А такая таинственная вещь, как сновидение… Я боялась перебить маму каким‑нибудь ненужным замечанием и ждала рассказа, затаив дыхание.
— Наши предки, мои бабушка и дедушка, были из Ургельского княжества, — сказала мама. Это было не просто неожиданно — я чуть не поперхнулась чаем, который только что отпила.
— Как? Из Ургела? Да быть не может… А как же ты говорила, то есть я так думала… что наша семья всегда жила в Анларде?
— Они убежали от войны, когда им негде стало жить, и поселились на окраинах Анларда, в тех краях, где всегда было много эльфийских поселений.
Тут я не выдержала — спокойно слушать дальше я не могла, слишком много пришло в голову вопросов. Где именно они жили? Много ли у нас было родственников? Принесли они из Ургела какие‑то необычные вещи… может быть, даже волшебные? Тут мне пришла в голову поразительная идея.
— Мама, значит, среди них были злые колдуны? И потому ты так рассердилась, когда подумала, что я…
Тут мама сурово посмотрела на меня.
— Разве вы не проходили в школе, что в Ургеле не было злых колдунов? Очень жаль, если вас так плохо учат.
— Нет, нам говорили, но… Ну хорошо, а что же твои бабушка и дедушка рассказывали про эту страну?
— Бабушку я не видела — она погибла, когда они переправлялись через реку… Моя мама было тогда очень маленькой, около двух лет. А дедушка редко вспоминал о том времени. Мне кажется, его всегда мучило то, что ургельцы проиграли в той войне. Он чувствовал горечь и стыд за то, что их победили.
— Но ведь он не виноват, что ургельцы были слабее! А на них напали сразу все — как же они могли победить?
— Все верно. Но одно дело понимать это умом. А другое — чувствовать сердцем. Дедушка ушел из родной страны, проигравшей войну, вынужден был жить в Анларде — то есть у бывших союзников, которые отступились от Ургела… Это не могло его не терзать.
— А почему же он пошел в Анлард? Лучше бы тогда переселился в Эрстен, и мы бы сейчас там мирно жили — поживали вместе с прочими эльфами.