Я старалась как можно чаще бывать на репетициях или в библиотеке — подальше от моего класса, злых взглядов и ехидных слов.
На репетициях постановщик все объяснял нам подробно и «довольно толково» — так сказала Стелла, когда пришла однажды посмотреть. Кроме того, мне очень нравился один его прием, хоть и простенький, но действенный. Он нам велел по очереди садиться в зал и смотреть, как танцуют остальные. Поскольку наши партии были похожи, только с некоторыми вариациями, то очень хорошо можно было представить, как ты сама выглядишь на сцене. Конечно, нам было любопытно побывать и на других репетициях, и мы, с Лил и Стеллой, несколько раз пробирались потихоньку за кулисы. Это мы делали и раньше, но мне никогда до того не приходило в голову размышлять об актерах. Удивительно вот что — артисты изображали королей, воинов и великих волшебников, но для постановщика, да и вообще для каждого, кто был рангом повыше, чем актеры, они были почти никто. Их ругали, выгоняли за кулисы, если те пытались пререкаться, могли и прибить, если постановщик совсем разгневается. И сами актеры тоже удивляли. Вот они изображают какого‑нибудь властелина, у них и движения царственные, и смотрят надменно. А потом они приниженно хихикают, когда постановщик замахнется на них или скажет что‑нибудь грубое, да и сами за кулисами — сплетничают, ругаются, пакостят друг другу. Не понимаю, как это уживается в одном человеке — испортить другому в костюмерной красивые туфли или измазать перед самой примеркой изнутри чернилами парик — чернила, когда парик надевают, тут же текут по лицу — а потом выйти на сцену и изобразить благородного воина или нежную принцессу. Но, самое‑то непонятное, очень похоже изображают, им веришь.
Один раз, после репетиции, мы шли из со Стеллой и Лил в обратно училище. Я рассказала им про эти свои мысли об актерах. Лил, подумав, сказала:
— Артисты на сцене ходят в костюмах, говорят слова за королей или героев. Поэтому нам и кажется, что они на самом деле такие же. Это же театр.
— Да, конечно, но ведь они играют так убедительно — как в это не поверишь.
— Я думаю, — сказала Стелла, — что они так хорошо представляют себе свою роль, что сами себя обманывают. К тому же, есть у них определенные приемы… Вот им и веришь. Так и должно быть.
Подруги, конечно, были правы, но все‑таки оставалась какая‑то тайна. Неужели можно так притворяться? Показывать такие чувства, каких в тебе совсем нет?
Вечером, накануне выходного, когда все почти разошлись, я сидела одна за столом и думала — сказать маме или нет о том, что случилось, что я теперь в ссоре почти со всеми девочками. Поразмыслив как следует, я все‑таки решила промолчать, потому что маму все это очень огорчило бы. Совесть укорила меня — получается, я скрываю от нее. Но, подумалось сразу, ведь и она не говорит мне, наверно, полностью все. Многие важные вещи, например, то, что наша семья когда‑то жила в Ургеле, мама никогда раньше не рассказывала. И разве только это? Например, мамины сны на ее совершеннолетие — она мне так и не рассказала ни одного, кроме того, про Ургел, сколько я ни спрашивала. Может быть, когда у тебя появляются от близких людей тайны и ты сама решаешь, как поступать — это и есть взрослая жизнь? Может быть… Но мне это не нравится.
А про актеров, точнее, о своих наблюдениях над ними, я маме рассказала. Мне было важно, будет ли она объяснять эту актерскую странность, как Стелла и Лил, или согласится со мной, что актеры — это загадка. Но мама не сделала ни того, ни другого. Она строго посмотрела на меня и сказала:
— Мне жаль, что ты так плохо думаешь о людях, Растанна. Постарайся уж в будущем искать в людях лучшее…
— Но если они…
— Добрый человек ищет доброе, злой — злое. Ищет — и находит, — сказала мама таким тоном, что спорить сразу расхотелось.
Прошла еще неделя. Я никак не могла дождаться, когда же, наконец, начнутся каникулы. Однажды утром, когда мы пришли на завтрак, я заметила, что Виэлья сидит между Ирминой и Даннирой, да и прочие девочки из «певиц» с ней говорят, передают, если надо, тарелку или хлеб. Она мельком поглядела на меня и отвернулась. Значит, ее простили. Но мое положение ничуть не изменилось, со мной никто не разговаривает, как и раньше, кроме Лил и Стеллы. Когда мы вставали после завтрака, я вдруг увидела, что Даннира наклонила недопитый стакан так, чтобы остатки чая пролились на мое платье.
— Ах, стакан упал, — притворно запричитала она, а «певицы» громко засмеялись. Виэлья смеялась вместе со всеми, глядя на меня. Мне хотелось плакать, глаза защипало, и я изо всех сил заставила себя успокоиться, чтобы никто не заметил слез. Стелла протянула мне салфетку, и я кое‑как промокнула мокрое пятно на коленке.
— Вот видишь, не стоила она твоей помощи, — зашептала Стелла мне на ухо, когда мы шли с завтрака. — Знай теперь, что никому зря войну не объявят — видишь, что она за человек.
Потом, в спальне, я все думала об этом, и мне было очень горько — это ведь несправедливо, что человек, за которого ты заступился, потом начинает вместе с прочими травить тебя. И все же, думая обо всем этом, я поняла, что еще раз поступила бы также. Пусть этого никто не понимает, но я уверена, что права. Если бы я преследовала бы ее вместе со всеми, то просто не смогла бы потом себя уважать.
И все же я не выдержала — в первый же выходной рассказала маме о том, что случилось. Мама слушала меня, нахмурившись и опустив глаза.
— Да, ты права, и ты поступила справедливо. Но постарайся теперь как‑то помириться с девочками — мне очень печально, что ты с ними в ссоре.
— Я и сама хочу, но что могу поделать…
— Веди себя как ни в чем не бывало — а если кто‑то заговорит с тобой, обращайся дружелюбно и не припоминай никому плохого. Скоро каникулы, за лето все забудут, все выровняется…
Забывать стали даже раньше, чем начали каникулы, потому что произошло нечто, сильно взбудоражившее и испугавшее все училище.
В тот вечер, когда случилось ужасное происшествие, была сильная, какая‑то необычная гроза. Мы сидели перед ужином в комнате для занятий, но уроки никому не шли на ум — кроме Стеллы, конечно. Она спокойно листала толстый том литературной энциклопедии и делала какие‑то выписки, ни на кого не глядя. А мы все стояли у окна и смотрели на улицу.
Дождь начался перед обедом и лил не переставая. Белые всполохи молний то и дело освещали улицу, и часть пространства становилась ярко — белой, а часть оставалась непроглядно черной, все линии потерялись в этих двух цветах, и искаженная картина площади и домов за ней казалась зловещей. То и дело гремели резкие удары грома. Тийна, которая была еще бледнее, чем обычно — или так падал свет? — вполголоса сказала:
— В такую грозу всегда происходят ужасные вещи… Непременно что‑то случится, скоро увидите!
Стелла хмыкнула, но ничего не сказала. Тийна возмутилась:
— Неужели ты не веришь? А помнишь, осенью была такая же страшная гроза, и на следующий день Эггина из второго класса упала на занятиях и вывернула ногу?
Стелла вздохнула:
— Перестань говорить глупости, дождь как дождь.
— Нет, — торжественно заявила Тийна, — это необычная гроза.
Стелла пожала плечами и сказала:
— А падают люди и без грозы — и не только выворачивают ноги, так еще и ломают. И руки, кстати, тоже.
Кто‑то из девочек хотел было заспорить, но тут зазвенел звонок на ужин.
Мы ели кашу — унылую и почти не сладкую размазню. И вдруг заметили, что дежурные воспитательницы озабоченно переговариваются. Потом начали перешептываться ученицы старших классов, сидящие за дальними столами. А потом это перешептывание дошло и до нашего стола. Пропала ученица пятого, старшего класса! Она делала со всеми уроки после обеда, потом пошла в библиотеку — и больше ее никто не видел. Когда этот шепот стал уже чересчур шумным, начальница училища громко велела всем замолчать, пригрозив наказать переговаривающихся. Наступила тишина, только слышался стук ложек о тарелки. Но от такой тишины отчего‑то стало еще страшнее. Стараясь, чтобы это было незаметно, я оглядела девочек за нашим столом. Тийна посматривала на нас с укоризной — вот, мол, вы не верили, и что же? Стелла сосредоточенно смотрела в тарелку, но ничего не ела. Лилиана тоже не ела, а сидела, глядя то на одну, то на другую испуганными и удивленными глазами.