Около дома Стеллы был парк, она со старшей сестрой только что пришла туда. В середине парка стояли деревянные качели, на которых мальчики и девочки качались по очереди. Вообще там было много детей — они бегали, играли в прятки, тут и там мелькали их черные, синие или зеленые плащи.
Ужин был праздничный, и пирожные с клубничным кремом на десерт. После ужина играли в «Путешествия»: на картонном листе, до игры сложенном в четыре раза, расставили деревянные фигурки, по одной на участника. Играли Райнель, Стелла, ее сестра Джайма и я, а их отец сидел у камина, пил яблочный сок и курил трубку. Мой деревянный человечек первым пробрался через горы и леса — и я выиграла. Хотя, мне кажется, все Тирлисы поддавались и немного жульничали. Стелла пошла в обход озера, хотя у нее оставались золотые монетки (из картона), чтобы заплатить лодочнику. А Райнель свалился в пропасть — ему не хватило одного шага (и мне показалось, что он нарочно так выбросил кубики — один скатился со стола, и Райнель потом сказал, что там будто бы выпала всего лишь единичка).
Потом Стелла позвала меня в свою комнату. Как всегда, я подумала, что это удивительно и даже таинственно, когда семья живет в одном и том же месте из поколения в поколение. В доме — множество старых вещей, и мебели, и игрушек. И каждая вещь живет своей жизнью, у нее есть истории и воспоминания. Можно зайти в пустую гостиную, но она на самом деле не будет пуста — ты вспомнишь, как вечером отец подбрасывает угли в камин, а ты садишься около него, и начинается разговор, не о каком‑нибудь деле, а так, о том и о сем… А на дверном косяке — карандашные отчеркивания, каждый год в день рождения мерили и отмечали твой рост. У тебя есть какая‑нибудь деревянная шкатулка или хотя бы разноцветная коробка из‑под чая, в которой уже много лет хранятся бусины, старинные пуговицы, какие‑нибудь красивые мелочи — и многое досталось еще от прабабушки.
У меня нет ни дома, который бы помнил моих родных и мог бы рассказывать семейные истории, ни одной вещи, которая пережила бы несколько десятилетий. В училище я ни о чем подобном не думаю, но здесь начинаю чувствовать себя ненужной бродяжкой, пришедшей из ниоткуда. Может быть, неправильно полагать, что дом или вещи дают тебе право считаться в какой‑нибудь части мира своей, но все же — мир так огромен, потому и хочется, как цветок прикрепляется корнями к земле, держаться за прошлое через семейные истории и воспоминания. А вещи и дом сделали бы их осязаемыми.
Мы сидели у камина в комнате Стеллы, и я спросила, как ей в новой школе, подружилась ли она с кем‑нибудь, трудная ли там учеба.
Стелла рассказала, что у ее отца в торговле дела идут хорошо, поэтому теперь он смог отдать ее в хорошую, довольно дорогую школу, и она больше не переживает, что не станет тацовщицей.
— Там учиться сложнее, — рассказывала она, — но зато полезнее, да и интереснее, пожалуй.
Мы поразглядывали ее учебники — действительно, все дается намного серьезнее, и задания труднее. Я немного позавидовала Стелле, но постаралась прогнать это чувство. Если ты приходишь в гости, да и вообще — если ты кого‑то называешь другом, то завидовать ему — это похоже на предательство.
— А чем твой отец торгует?
— У него сейчас три лавки. Всяким торгует — мукой, крупами, сахаром. Но он хорошо заработал, когда весной и летом была война.
— Почему?
— Отец делал поставки в армию, ну, не такие крупные, как самые богатые торговцы, но все же — очень трудно было добиться заказов, и потом, чтобы скупить большие партии муки и круп, отцу пришлось ездить в дальние деревни, в горы.
Но тут для меня был вопрос поважнее дальних поездок и трудностей господина Тирлиса.
— Куда же он все это возил, если Тиеренна не воевала?
— Ну да, отец делал поставки в аркайнскую армию.
— Но почему?!
— Как это почему? Мы же союзники. А десять лет назад, когда тоже была война между Анлардом и Аркайной, он поставлял провизию в анлардскую армию. Тогда он тоже неплохо заработал, мы смогли расширить торговлю, потом еще Райнеля в тот год отец определил в приличную школу. Мама у нас тогда болела, потому очень много ушло на лечение, но отец говорит — не то беда, когда надо платить, а когда нечем.
Стелла принялась убирать учебники на полку. Мне стало грустно. Значит, ее отец помогал нашим врагам, подкармливал их. Получается, что мы воюем, теряем друзей, свои дома, вообще всю прежнюю нашу жизнь, а он наживает деньги, живет на них привольно, учит детей. Интересно, вспоминает ли он пословицу: «У одного дом горит, а другой руки греет»? Я подумала о господине Тирлисе, вспомнила, как он сидит у камина с газетой, добродушный, с жилеткой, расходящейся на животе, как он отхлебывает яблочный сок из дорогой фарфоровой чашки. «У отца в торговле дела идут хорошо…» Он помогал нашим врагам, кто нас с мамой из дома выгнал, если бы не они, мы бы жили мирно в своем Тальурге… Впрочем, ведь десять лет назад он так же кормил нашу армию. Сложно все это понять. И все же, если я дружу со Стеллой, нельзя так думать про ее отца. Вспомнила я еще то, как господин Тирлис угощал меня то одним, то другим пирожным, подливал мне чай из тяжелого чайника… Нет, неблагодарно было бы думать о нем плохо, но как правильно думать — непонятно… Стелла не обратила внимания на мои терзанья, она показывала мне кое — какие свои игрушки, любимые книги, а потом нас снова позвали в гостиную.
Мы еще раз попили чаю, и Райнель пошел меня провожать обратно в Театр.
Снег шел все сильнее, но не сплошной пеленой, а красивыми мягкими хлопьями. Не помню, с чего начался разговор, но я рассказала Райнелю об Ургеле — что мои родные когда‑то жили там, и про Башню Желаний. О своей мечте попасть туда промолчала, только сказала, что это вполне справедливо — раз у них вся земля разорена, то пусть хоть будет волшебная Башня. Райнель подумал о чем‑то, а потом неожиданно повел меня в один из таких проулков, где низенькие дома и множество магазинчиков. Он показал мне витрину аптеки, а на ней — небольшие медные весы.
— Вот, видишь весы? Ты думаешь, в жизни все так и есть — если положено на одну чашу, надо уравновесить другой?
Я не знала, что тут сказать, это слишком просто, наверно, хотя…
— Это слишком просто, а жизнь, да, кстати, и справедливость, похожа вот на что, — он показал на другую витрину, на противоположной стороне. Это была мастерская часовщика. Я увидела за стеклом механизм из колесиков разной величины, сцепленных каким‑то сложным способом, и движение одного было связано с движением другого. Мы посмотрели некоторое время на то, как колеса крутятся, причем — часть в одну сторону, а часть — совсем в противоположную, и весь этот хитрый часовой механизм, эти вращающиеся в разные стороны колеса, в конце концов, приводил в правильное движение стрелки и отмерял верное время. Я понимала, о чем хочет сказать Райнель, но словами это не смогла бы объяснить.
Снег скрипел под ногами, пушистыми горками ложился на ветки, сверкал в желтом круге фонарей. Помолчав минуту или две, Райнель задумчиво сказал:
— Тебе не стоит тосковать об Ургеле и, тем более, о Башне Желаний.
— Почему?
— Мне случалось сопровождать раза два отца, когда он отправлялся в дальние поездки. В гостиницах около границ или больших дорог встречаются многие… и торговцы, как мы, и лихие люди, любители приключений и легкой добычи…
— И что? Ты видел там ургельцев?
— Нет, не ургельцев… возможно, кто‑то и был оттуда, но по очевидным причинам — скрывал. Но я два раза встречал людей, которые пробирались к Башне Желаний.
— И что, она исполняла их желания? — спросила я и стала ждать ответа, затаив дыхание.
— И да, и нет. Понимаешь, она все делала с подвохом. Если вспомнить, что Башня не помогала никому из ургельцев и что появилась она, когда последний князь от бессилия и ненависти проклял весь мир, то, ты же понимаешь, едва ли стоит надеяться на то, что там поселилась добрая волшебница. Я слышал самые неприятные истории… и те двое, кто дошел до Башни… Кстати, скажу тебе сразу, что идти им приходилось по пустым землям, где ничего не росло, вода в реке и колодцах была ядовитой или невозможно горькой, многие селенья или городки населяли только духи убитых… словом, ты понимаешь, ни у кого не вышло увеселительной прогулки… Так вот, каждый из тех двоих повернул обратно, так и не загадав желание.