Вечером пришли подружки. Подарки они принесли скромные (мало кто из нашей школы может купить дорогой подарок), зато такие, о которых я давно мечтала. Гиласса принесла колокольчик, он звенел очень нежно, почти серебристо. Не знаю, зачем мне колокольчик, но давно уже хотелось его иметь. Даннинса принесла железный маленький сундучок с узором и даже замочком. Просто чудесная вещь! Правда, нитки в него не положишь- не влезет даже небольшой клубок, разве что пуговицы… но под них у меня уже есть удобная коробка из‑под кофе. Но это неважно, все равно сундучок совершенно замечательный. И есть одна вещица, которую как раз там и хранить… И можно представлять, что там сокровища или что‑нибудь такое. Потом еще подарили красивое стальное перо, два кружевных воротничка… Это, конечно, не то, что мамина книга, или колокольчик с сундучком, но все же полезные вещи.
Сначала мы пили чай с пирожными, потом играли в жмурки. Комната у нас маленькая, потому приходилось придумывать разные хитрости. Например, залезть под стол или под покрывало на моей кровати (и притвориться одеялом). Одна девочка, Хаэна, даже пыталась забраться в шкаф с одеждой. Конечно, у нее ничего не вышло. В шкафу мало места, а она очень неуклюжая (говорят, что у нее в роду были тролли). Но я все равно дружу с ней, назло тем, кто ее дразнит. Мне жалко Хаэну и немного стыдно перед ней, потому что когда над ней смеются, я все время думаю — как же хорошо, что у меня в роду нет троллей и я не такая, как она. И чем больше стыжусь, тем сильнее я ее защищаю.
Когда нам надоело играть в жмурки, мама снова стала заваривать чай, а мы сели на мою кровать и начали обмениваться вырезанными из серебряной бумаги фигурками. Мы заранее договорились и принесли альбомы. Я наменяла несколько замечательных фигурок и узоров, правда, один, от Хаэны, оказался совсем неудачный. Она очень плохо вырезает, всегда у нее получалось криво и нескладно. К счастью, у меня был один узор, серебряная снежинка, который мне не очень нравился, я его и обменяла тоже на снежинку, правда, совсем кривую. Конечно, в альбом ее не вложу, оставлю так.
Наконец, совсем стемнело, пробило восемь часов, и девочки разошлись. Мама мыла посуду, я рассматривала и раскладывала в шкафу подарки. В сундучке будет храниться чудеснейшая вещь. Такой нет ни у кого из нашего класса. Это стеклянный шарик, не больше бусины, похожий на замерзшее молоко, но серо — дымчатого цвета. И, самое главное, внутри что‑то как будто горит — еле — еле, тихим внутренним огоньком. Я нашла его в снегу, когда мы с мамой бродили по городскому саду около ратуши. Идем, и неожиданно вижу — что‑то светится из‑под снега. Я тут же догадалась, что это — волшебная вещь (правда, я не знаю, в чем тут волшебство, но оно обязательно есть, вряд ли иначе). И мама, и Гиласса, и все прочие, кому я ни показывала находку, говорили — это из другого мира. На самом деле, никто не знает, один ли тот мир, который не наш, или их все же много. В учебнике географии сказано, что много, но неизвестно сколько. Но Регта, которая училась один год в Аркайне, а потом переехала обратно, говорила, что у них в учебниках как‑то иначе объясняется. Но все это неважно, главное, что другие миры есть; когда я думаю, что где‑то идет совсем другая жизнь, наверно, какая‑то необыкновенная и чудесная, на душе становится так странно… И таинственно, и радостно, и немного тоскливо. Я мечтаю хоть ненадолго попасть в какой‑нибудь волшебное место, хоть посмотреть, как там все…
…Иногда, особенно зимой, вместе с хлопьями снега падают странные белые перья, не принадлежащие ни одной из птиц Норнстенна. Или, говорят, приплывают льдинки, а в них застывшие узоры, какие — то непонятные мелкие предметы вмерзают. На берегах моря или рек иногда находят вещи, сделанные не в нашем мире, например, книги, написанные на непонятном языке. Если в этих книгах попадаются картинки, то они никогда не изображают то, что привычно или понятно нашему взгляду… Все эти находки для нас бессмысленны и бесполезны. Но ведь каждый мир создан для своих целей — не для нашей пользы или забавы…
Потом мы с мамой еще немного посидели, доели кое — какие вкусности, поговорили о том, о сем, и, наконец, легли спать. И мне приснились странные сны.
Сначала раздался дикий крик, громкий, как наяву. Потом я услышала страшный, чавкающий звук — это мчатся по главной улице всадники, разбрызгивая грязь. Какая‑то деревня около высокого темного замка. Всадники, люди из чужой страны, напали внезапно. Это был бесконечный, невыносимый кошмар. Я не помню последовательность всех событий… но не могу забыть детали. Бесконечный осенний дождь, нудный, тоскливый. Запах гари. Крики и плач. Кукла с оторванной ручкой, затоптанная, валяется в луже. Кто‑то отчаянно зовет меня: «Растанна! Растанна!» Разбитые стекла. Пожар. Повешенный…
Я проснулась в ужасе и никак не могла стряхнуть сон, выйти их него. В комнате стояла тишина, одна из двух лун, красная, ярко светила прямо в окно. Я закрыла глаза и только подумала, как хорошо, что все это было не по — настоящему, как снова уснула…
…и увидела снежную поляну. Над ней — полная голубая луна и изогнутый алый месяц. Тоненькая девочка танцует, музыки не слышно, но, кажется, что вот — вот она зазвучит. Руки взлетают к небу, словно легкие крылья, материя платья струится темным серебром. Эта девочка — я, но старше… танцую на незнакомой поляне лунный танец… А дальше — то ли иной сон, то ли продолжение сна — снег, а на нем кровь и вдавленный ногой или лошадиным копытом синий цветок.
Утром я помнила свои сновидения совершенно отчетливо. Мама, присев на скамеечку у камина, разжигала огонь. Я тут же подбежала к ней и рассказала приснившееся ночью. Мама, задумавшись, медленно вытерла о полотенце испачканные углем руки.
— Да, это были те самые видения… «сны совершеннолетия»… Только я не понимаю их, не могу правильно истолковать…
Мама печально посмотрела на меня и вдруг обняла.
— Мне вдруг стало так тревожно, Растанна, я так боюсь за тебя…
— Там, где про войну, как ты думаешь, это предзнамье?
— Предзнаменование, так это называется. Не обязательно.
— Значит, ты считаешь, это пустой сон?
Мама промолчала, ее лицо стало грустным и отрешенным. Она ушла в свои мысли и больше о моих сновиденьях ничего не сказала.
Еще две ночи прошли впустую — никаких особенных сновидений. И я решила, что, наверно, не получу больше от Судьбы никакой подсказки. Но на третью ночь меня затянуло в странный и длинный сон, как сквозняком затягивает свалившийся на пол пестрый фантик. Когда спишь, то никогда не знаешь, что это все — не по — настоящему. Так было и тогда, когда я видела те, необычные сны, и сейчас. Но теперь появилось ощущение, что все происходит неспроста и надо все как следует запомнить. Мама говорит, что такое ощущение — это наитие, и к нему надо прислушиваться.
Я увидела чужой город, странные дома — они стояли, как солдаты, ровными рядами, были все низкие, кряжистые, а из окон вывешивались на улицу окорока, связки колбас, чулки, набитые луковицами, какие‑то мешочки, иногда через подоконник переваливались пухлые пестрые перины, наверно, так их проветривали — но никакого беспорядка, все очень аккуратно и чинно. Черепичные рисунки на крышах аккуратные, выложенные на один манер, без фантазии, и все одного цвета — на всех крышах. Непонятное было что‑то в этих домах, как будто я видела не настоящие здания, а те, которыми они должны были быть, как будто их настоящий облик стал невидим, а «душа» — видимой. Конечно, я понимаю, что никакой души у них нет, но не знаю, как сказать иначе. Смеркается, я свернула с одной улицы на другую, и вот, неожиданно, оказалась на кладбище. Двое могильщиков, бедно одетых, несли гроб. Мелко накрапывал дождик. Могильщики опустили гроб в мокрую землю, и, перебрасываясь словами, начали засыпать яму землей. Кто‑то, стоящий за моим правым плечом, сказал: «Подойди, попрощайся…»