— Конечно, согласна, поедем!
— Поедем! — отец улыбнулся, у него лицо словно посветлело, я поняла, что он волновался и думал, что я могу отказаться поехать с ним, а сейчас успокоился.
Тут мне вдруг подумалось — неужели у отца так и нет своей семье? Он ведь говорил только о племянниках. И как поделикатнее об этом спросить?
— Значит, ты со своими братом и сестрой живешь в одном доме? А племянники — дети сестры или брата?
— Брата… Его жена умерла два года назад.
— И вы всегда жили вместе?
— Да. Когда я вернулся с войны и занялся торговлей, мы стали жить неплохо, я даже подумывал купить себе дом, но потом началась торговая блокада. Анлард и Аркайна — каждый боялся, что его враг договориться с нами, и Тиеренна этого боялась. Так что их дипломаты хорошо поработали… То есть, хорошо — для себя, и плохо — для нас. Так что нам тогда было непросто, и, конечно, дом я не купил. Потом потихоньку все наладилось, но я уже сам не хочу переезжать. Если бы я женился, а так…
— А ты… — я начала было, но все же решила не продолжать, хотя очень хотелось знать, была ли у него когда‑нибудь жена. Может, она умерла…
— Два раза чуть не женился. Но каждый раз что‑то происходило, какие‑то обстоятельства, и женитьба расстраивалась. Я все же надеялся, что смогу найти твою маму, оттого, наверно, не слишком и старался бороться с теми обстоятельствами…
Отец заказал еще кофе, и мы заговорили о другом. Он спросил о Театре, о новом балете. Я рассказала про свою роль, но пока промолчала о том, почему я придумала свой «парящий» прыжок, и вообще обо всей тайной ночной жизни Театра.
— Ты придешь на спектакль?
— Да, обязательно.
Мы вышли из кафе. Вкрадчиво расползались повсюду лиловые сумерки, днем смирно лежащие в тени домов, становилось неуютно и зябко. Отец проводил меня до училища, и в вестибюле мы расстались. Перед уходом отец подарил мне несколько серебряных монет и пообещал прийти перед выходным и забрать меня на два дня к себе, в гостиницу.
На ближайшей прогулке я купила конфет и отпросилась с одной девочкой из старшего класса в книжную лавку. Лавка была рядом с парком, только перейти дорогу, поэтому госпожа Нилль меня отпустила. Там я отдала оставшиеся деньги за новую книгу воспоминаний Корабельщика — старая уже разваливалась на отдельные листы, а на обложке стерлась половина букв.
Первый раз в жизни я написала письмо. Добыла у привратницы тонкий желтый листок с резными краями, конверт и написала Стелле об отце. Вышло коротко, с множеством восклицательных знаков. Вложила письмо в конверт, и тут от листка отлепился еще один, лишний. Если бы я знала, где сейчас Лил, это было письмо для нее… Отложила пустой листок в тумбочку и побежала вниз, к почтовой корзине.
Глава 18
В шестой день отец пришел сразу после уроков, я даже не пообедала — он сказал, что накормит меня намного вкуснее, чем в школе. Он повел меня в ресторан, очень маленький, всего‑то там стояло пять столиков. Обед, действительно, был чудесным. Когда подали пирог с черникой, я подумала, что Тирлисы могут завтра пригласить меня к себе. Отец предложил заехать к ним и предупредить, что я не в училище на эти выходные.
— Заехать? То есть мы возьмем коляску?
— Нет, пожалуй, в коляске сейчас холодно, найму закрытый экипаж.
— Это дорого?
— По — моему, нет, а почему ты спрашиваешь?
— Мы с мамой всегда ходили пешком.
— Ну, пройтись и я люблю, но боюсь, ты простудишься — сегодня сильный ветер, то и дело идет мокрый снег, а под ногами — просто снежная каша.
Я подумала, что мы‑то с мамой ходили не потому, что любили пройтись, но говорить отцу этого не стала, чтобы он не посчитал, что это упрек.
Ехать в экипаже было чудесно. Скрип колес, цокот копыт — раньше я слышала эти звуки издали, а теперь я чувствовала, как мягко ступает лошадь, покачивается экипаж… Тирлисы страшно удивились, когда увидели нас. А когда отец объяснил им, кто он, просто онемели от изумления. Старший Тирлис хотел было устроить нам праздничный пир, но отец сказал, что мы только что пообедали, впрочем, пообещал привезти меня к ним в гости в следующие выходные. А потом мы поехали в гостиницу.
Мы с отцом сидели в его гостиничном номере. Точнее, я сидела в кресле, а он стоял около камина. Когда мы шли сюда, он был, как всегда, деловит и уверен в себе, и не замечал любопытствующие взгляды. Сейчас отец заваривал чай, добавляя туда какие‑то травы и сушеные корочки лимона. Я не знала, как и о чем заговорить, а отец тоже не начинал, он мельком спрашивал то об одном, то о другом — не дует ли от окна, не подвинуть ли кресло к камину, какой я чай люблю. Потом он придвинул ко мне маленький столик, расставил на нем чашки, тарелочки с печеньем и пирожными.
— Кстати, ты меня не спросил, что я купила на твои деньги, — сказала я. Очень неловко сидеть просто так и надо завязать разговор о чем‑нибудь, и, к тому же, в самом деле хотелось узнать, почему отец не спрашивает, на что я потратила эти деньги. Может быть, ему просто все равно?
— Это ведь теперь твои деньги, ты можешь покупать, что захочешь. Зачем же мне тебя проверять? — пожал плечами отец и налил себе еще чаю.
— Не проверять — но разве тебе все равно?
— Нет, конечно, не в том дело. Если я стану выспрашивать, получится, что я тебя контролирую, мне кажется, это должно быть тебе неприятно, — ответил он. — И потом, я думаю, если тебе захочется, ты и сама расскажешь, что купила, верно?
Может быть, он и прав. Но мама обязательно спросила бы, что я купила. Она всегда обо всем меня расспрашивала. И вдруг ему все же просто неинтересно ничего про меня? Отец посмотрел на меня несколько секунд и вдруг сказал:
— Но ты не пойми неправильно — мне интересно о тебе все. Просто считаю, что каждый должен рассказывать другому только то, что сам хочет рассказать. Конечно, если бы это было что‑то очень важное, я непременно спросил бы — хотя и в этом случае не стал бы настаивать.
— Ты умеешь читать мысли?! — мне стало не по себе. Страшно все‑таки иметь дело с чародеем, я‑то и забыла совсем, что такое может быть. И мама никогда…
— Нет, не умею. Но есть ведь интуиция. Да и потом — у тебя на лице все написано.
— Все?
— Многое, — улыбнулся отец.
Минуты две или три мы молча пили чай. Потом отец сказал:
— Я стараюсь говорить с тобой… осторожно. Знаешь, я ведь никогда не воспитывал детей. Даже племянники — я играю с ними, когда есть время, читаю, хожу гулять, но, в сущности, провожу с ними времени не так уж много. Воспитывают их мои брат и сестра — а я… хм… наблюдаю результат. Он неплох, но, честное слово, не представляю, как они его добиваются!
— Ты боишься сказать что‑то вредное для меня? — уточнила я.
— Не то, чтобы… Видишь ли, еще раз повторю — я вижу результат, но не особенно представляю себе… процесс… Как тебе объяснить… Когда я был маленький, мама однажды рассердилась на отца и сказала, что мы пойдем по миру с его тратами. Сейчас я вспоминаю, как мы жили и думаю, что до подобного несчастья было очень далеко. Мы всегда жили более — менее обеспеченно. Мама не любила, когда тратят лишние деньги, но я‑то принял все всерьез. Принялся собирать мелочь в свою копилку, на тот случай, чтобы как‑то прожить первое время — когда пойдем по миру. И потом всегда размышлял, как бы оградить семью от бедности, обеспечить ее… Торговля мне никогда не была так уж интересна — но я стал торговцем. Хотя — не жалею, где я только ни побывал, сколько всякого повидал…
— Я думаю, что смогу различить то, что говорят просто так, от настоящего предостережения, — заметила я.
— Полагаю, что да, но все же, все же… И впечатления — они иногда бывают непредсказуемыми. Сестра однажды говорила мне — лет пять назад — что в детстве ей снились кошмары. Как будто она подходит к озеру, на дне движется из стороны в сторону длинная трава, а потом она падает, и ее утягивает на дно, и выпутаться из травы она не может. Она просыпалась и дрожала от страха. Когда она выросла, этот сон почти никогда не снился. Сестра его никому не рассказывала, потому что считала, что это все никак не нельзя изменить и этот сон — ее личное, откуда‑то взявшееся несчастье.