Утром я проснулась снова в больничной комнате. Я вспомнила, как меня отвела госпожа Ширх, уже под утро. Пришла госпожа Ташшим, и я начала ее расспрашивать, куда делись все пришедшие. Оказалось, их разместили временно в нескольких помещениях в актерском флигеле, кроме Лил, Ульсы и еще двух или трех, у кого нашлись родные. Ну, а днем сестра принесла еще одно известие: флигель Училища закрывают, всех временно распускают по домам. Таково было распоряжение директора Театра, хотя госпожа Фарриста возражала. Сестра посматривала на меня с опаской, и стало понятно, что теперь мне много еще раз придется рассказывать о Подземном Городе. Госпожа Ташшим помогла мне собрать вещи: те, кому некуда идти, пока что тоже должны переместиться в актерский корпус.
— А с Училищем что теперь станет?
— Не знаю, — буркнула сестра. — Как решат… Говорят, директор Театра хочет совсем снести.
— Снести? — я поразилась. Два флигеля — как два крыла… это как сбить крылья у химер над главным входом. Но нет, не это поразило… поразило, что директор Театра решил вот так… что мы, ученики и актеры, так много значим… вообще что‑то значим… раз он сносит такое огромное здание — наш флигель, чтобы никто отсюда больше не пропадал…
В тот день никто не приходил ко мне, кроме сестры, ну еще секретарь начальницы училища, она еще раз обо всем расспросила, кое‑что записала, смотрела немного недоверчиво, но это можно понять — ее ведь не было ночью, она не видела тех, кто вышел из глубины, из таинственного Подземелья. Больше в этот день не приходил никто, и я дочитывала «Узницу», а за окном лиловели грустные весенние сумерки.
А назавтра ко мне поднялись Стелла и Лил. Они попросили в какой‑то актерской комнате пару стульев и сели около моей кровати.
— Сколько я ни думала о тех учениках, которые пропали, но такое мне бы и в голову не пришло, — заявила Стелла.
Лил только кивала в ответ и улыбалась удивленной и счастливой улыбкой.
— Странно все же, что он тебя выпустил… — задумчиво сказала Стелла.
— Кто — он?
— Ну, не знаю… Или они, — сказала Стелла. — Все‑таки есть в этом что‑то такое… эльфийское…
Хотя слышать снова об эльфийском злом колдовстве совсем не хотелось, я ничего не сказала, потому что теперь мне и самой так казалось, да и что можно тут было еще подумать. Мне даже думалось, что Марн, за то, что его выгнали из Тиеренны, как‑то так заколдовал Театр, и у Театра появилось Подземелье, которое утаскивало пленников к себе, в свой странный мир. Я так это место определяло — Подземелье — хотя вряд ли можно точно определить, где именно оно находится.
Один раз пришел Дорхолм, принес кулек ярких разноцветных леденцов, он записал мне свой адрес и просил, чтобы я ему изредка хотя бы писала. Я обещала.
— Ты уедешь, но ведь мы будем дружить, как и сейчас? — спросил он с надеждой.
Кто знает… Я еще никогда не дружила вот так, издалека. Сказать ему это я не могла, но и обманывать, обещать то, в чем сама не уверена — тоже.
— Я буду тебе обязательно писать, — повторила еще раз.
Глава 20
Через три дня приехал отец. Он быстрым шагом вошел в мою комнату и остановился около моей постели. Я не успела поздороваться, как он сказал:
— Ну, я поговорил с начальницей училища. Тебя отпускают, собираемся и уезжаем!
Это было чудесно, радостно и немного страшно. Значит, у меня будет семья, настоящий дом… А все, что было в Тиеренне — окончено. Конечно, я буду писать и Лил, и Стелле, и Дорхолму, а в Фарлайне, наверно, появятся новые знакомые и, может быть, друзья… И Театра больше не будет.
Вещей было немного, книги я вернула Тийне и в библиотеку, одежду — кастелянше, а она отдала мне мое старое платье и плащ. Все было ужасно коротко, пахло пылью и каким‑то средством от моли. В старые ботинки я втиснула ногу еле — еле. Отец обещал мне купить одежду и новые ботинки в первом же магазине.
Он нанял экипаж, и я, опираясь на его руку, забралась внутрь, последний раз посмотрела на Театр, и вот дверь захлопнулась и экипаж, качнувшись, поехал, как корабль, пересекающий городское море вместе с домами, каретами, повозками… плывущий в неизвестное…
В магазине на меня посмотрели свысока, а на отца — с уважением и почтительностью, ведь он был одет довольно щегольски. Отец ни обращал внимания ни на почтительные, ни на удивленные взгляды (удивленные — оттого, что я около него выглядела совсем обносившейся и заброшенной). Он велел принести дорожные и домашние платья, несколько плащей — с теплой подкладкой и без подкладки. Мы купили платья, два плаща, капор. В другом магазине — высокие и удобные ботинки. Отец был ими недоволен:
— Кожа жестковата, впрочем, на первое время сойдет. Дома закажем тебе хорошую обувь и платья понаряднее.
Отец меня не расспрашивал ни о каких приключениях, пока мы собирались и когда ехали в гостиницу. В гостинице он посадил меня в кресло у камина и позвонил слуге, чтобы принесли обед. Чайник начал насвистывать над огнем какую‑то уютную мелодию.
И вот за чаем я обо всем и рассказала, как увидела ночью свет и лестницу, спустилась в Подземелье и там нашла всех пропавших. А потом — о нашем со Стеллой расследовании и списке и о нашем с ней и Райнелем тайном союзе. Отец слушал, иногда спрашивая или уточняя что‑то. Он нахмурился, когда я описывала, как ходила по мертвому городу, разглядывала тамошние дома и прочее.
— Как же ты так вот решилась — взять и отправиться, неизвестно куда, в место, явно колдовское и опасное? — он покачал головой сердито и удивленно. — Я бы и предположить не мог, что ты на такое способна.
Мне совсем не хотелось, чтобы отец рассердился, было бы обидно, если бы он отругал меня, тем более, что я еще его не так уж хорошо знала и совсем не чувствовала, что он действительно имеет право меня ругать. С другой стороны, приятно, что он удивился — наверно, он считал меня всего — навсего тихой девочкой, а тут — такое приключение.
— Понимаешь, ты, конечно, прав, но ведь всегда все было хорошо, ничего такого не случалось…
— Что значит — всегда? — отец выглядел очень встревоженным. — Куда ты еще ходила?
— Видишь ли… Ночью, это было еще осенью, я проснулась и никак не могла заснуть, и еще очень хотелось пить. Я вышла в коридор, по полу гулял сквозняк, но не такой, как обычно, а как будто он был ветром и вырвался из никому неизвестной, но прекрасной страны, а потом превратился в настощий ветер, и он был весенний, даже пахнул весной, хотя, я посмотрела нарочно, за окном висел туман и шел мелкий дождь. Но никакого зла или опасности не чувствовалось, тут я была уверена. Я увидела свет, такой, какого никогда бы не могла представить, и не от свечи, и не от газового рожка… Я почувствовала, что он совершенно мирный и неопасный, и тогда решила пойти и посмотреть…
Тут я рассказала о том, как спускалась три раза по коридору, как видела балет, оперу и еще один совершенно непонятный спектакль, его я попробовала описать как могла подробно, но немного запуталась. И, поскольку отец слушал молча, очень внимательно, рассказала и о том, как я решила научиться танцевать по — своему, потому что есть многое, очень важное, подспудное и дивное, и это я не умею выразить словами, а могу только иначе, например, танцем.
Я договорила и, не зная, что добавить, взяла еще одно пирожное и отпила чаю. Отец помолчал какое‑то время.
— Как опрометчиво! Что ж, теперь тебя ругать уже поздно… И все же, скажу тебе, никогда больше не иди — за непонятным светом, в какие‑то провалы, в коридоры, не существующие в другое время.
— Но я ведь точно чувствовала… Просто не могу это объяснить…
— И не надо объяснять, я все отлично понял. Видишь ли, я не ругаю тебя за твои поступки… на мой взгляд, беспечные и безрассудные. Как у нас говорят, «первым доплыть, хоть на корабле, хоть на бревне».