— Все подорожает, и очень быстро. Видишь, вот уже началось. А завтра цена станет выше еще на несколько монет. Потом еще на несколько, а потом уже совсем не сможем ничего купить…
Дома я не легла спать, а дождалась, пока мама вернется с работы. И тут же сказала ей:
— Надо скорее покупать муку, крупу и все прочее. Оставь мне все деньги, какие у нас есть, а я куплю продукты. За один раз мне все не унести. Думаю, придется сбегать раза три или четыре. Где хранить, я уже обдумала — лучше всего в шкафу, на нижних полках, вместо обуви. А ботинки могут постоять у камина. Кто знает, пригодятся ли они нам теперь.
Мама смотрела с большим изумлением то на меня, то на выставленные у камина ботинки.
— А почему они нам не пригодятся?
— К весне уже война будет в самом разгаре. Может, убьют уже нас всех.
— Как? Почему убьют?
— Ты сама говорила, что сейчас анлардская армия слабее аркайнской. Помнишь, мы как‑то с тобой обсуждали, что…
— Да, но причем тут мука и обувь?
— Дорожает все. Утром я пришла в лавку, и вот…
Я рассказала маме о том, что было утром.
— Видишь, надо скорее запасаться, иначе…
Мама все выслушала и строго — настрого велела мне больше не слушать сплетни. И немедленно убрать обувь в шкаф.
Но через два дня она сама ее достала… Цена на продукты поднималась каждый день. Через три недели после того разговора с Тиллимной крупы и соль стали дороже почти вдвое. И, наконец, случилось то, что сделало прежнюю жизнь невозвратной — на площади около городской ратуши открыли вербовочный пункт. Война была объявлена официально.
После школы мы (я и Гиласса) всегда теперь шли той дорогой, которая вела мимо ратуши, и смотрели на новобранцев. Однажды я увидела там Гильферда, эльфа из соседнего дома. Он тоже завербовался в армию, хотя всего лишь в прошлом году окончил школу. Гильферд помахал мне рукой и улыбнулся. Ему очень шла военная форма. Я тоже помахала ему рукой. Неожиданно Гильферд отошел от тех, с кем он говорил, шагнул куда‑то в снег. Нагнулся и поднял что‑то, а затем подошел ко мне. И дал синий цветок, крокус, едва — едва выглянувший из‑под снега, нераспустившийся.
— Спасибо, Гилфри, желаю тебе удачи, — поблагодарила я его. Крокус поставила дома на окно, в стакан. Я плохо себе представляла, что такое война, на которую уходит Гильферд. Мне это казалось похожим на военный парад. Войска маршируют, длинные колонны, одна за другой. Уходят все дальше и дальше…
Война еще не подошла к нашему городу, но изменения были явные. Цены выросли, а на улицах стало не так людно. На площади редко теперь гуляли влюбленные — молодых людей почти всех забрали в армию. Но все же до поры до времени не так уж эта жизнь отличалась от прежней. Однако в конце первого месяца весны все стало меняться, и так быстро, что мы не успевали понять, что происходит. Когда объявили войну, в нашем городе открыли лазарет. Но раненых там не было. А потом неожиданно все началось. Сначала привезли человек десять, на другой день — больше двадцати.
Мама приходила с работы усталая и огорченная — она не говорила ничего, но я видела… Однажды утром я поняла в чем дело: мама заварила чай и не поставила сахарницу на стол, такое у нас бывало только в трудные времена. Но ведь сейчас у мамы есть работа? Не то, чтобы жалко сахара, просто странно. Мама вздохнула и сказала, что сахар будем класть теперь только в кашу, чтобы экономить — он теперь сильно подорожал, а платить ей на ее работе станут меньше, потому что посетителей в их ресторанчике тоже стало намного меньше.
И, наконец, в один из дней появились беженцы… Я делала уроки и посматривала в окно время от времени, просто так, не то, чтобы увидеть что‑то любопытное. А тут на площади появились какие‑то люди, с тюками, сумками, мешками, кто‑то приехал на повозках — и повозки остановились посреди площади, а кто‑то, видимо, шел рядом. Я надела плащ и побежала на Корабельную площадь.
Я стояла около памятника Корабельщику и слушала рассказы беженцев. Кто‑то развел костер на камнях площади, кипятил воду. Искры и пар взлетали вверх, к днищу корабля, а корабль словно летел от нас к звездам, подальше от земных бед и забот. Беженцам принесли еду, что‑то из одежды. Для маленьких детей — пеленки и одеяльца. Было шумно, как на торговой площади утром в выходной, только тут шум совсем не веселый… Говорили, спорили, плакали… Я подумала, что надо и мне что‑то принести для них из дома. Тут вдруг почувствовала, что мне крепко сжали плечо. Мама тихо сказала на ухо:
— Растанна, идем быстрее домой.
Мама держала меня за руку так сильно, что стало больно. Наверно, она боялась, что я потеряюсь. Кругом была толпа, военные перемешались с беженцами и местными жителями. Всюду слышались вопросы, любопытствующие или испуганные разговоры…
— Что ж так светло‑то? — спросил кто‑то из толпы. — Вон небо все красное.
— Где?
— Да вон там, там…
— Это что, утро уже?
— Это пожар!
Небо с одной стороны стало зловеще — оранжевым, как будто солнце и не заходило. Зарево колыхалось, то слегка затухая, то поднимаясь выше и расходясь на полнеба с южной стороны города.
— Деревни горят… — определил один из беженцев, высокий старик в потертых, растоптанных башмаках.
Кто‑то громко заплакал…
Дома мама кинула плащ на спинку стула, потом сняла покрывала с наших кроватей и расстелила их на полу. Мне стало страшно, сердце заколотилось сильно и тревожно, как на площади, когда я слушала рассказы беженцев.
— Сейчас начнем собирать вещи. Возьмем то, что сможем унести, — сказала мама, открыв шкаф и быстро вытаскивая стопки белья, юбки, платья и кофты.
До этой минуты я отчего‑то не думала, что же будет именно с нами, со мной и с мамой, когда аркайнцы захватят наш городок. Я боялась лишь пушечных снарядов. Но сейчас надвинулось что‑то огромное, страшное, неопределенное… Я растерялась. Мама, не глядя на меня, быстро отбирала, складывала вещи, кое — какие продукты, завернула в платок деньги и спрятала во внутренний карман платья. Мы не взяли ни книг, ни игрушек, ни посуды. Как будто бросали частицу своей жизни, вот так, никому и никуда. И сами уходили тоже в никуда. Мне очень хотелось взять хотя бы книги, и мама, поколебавшись немного, положила воспоминания Корабельщика. Серо — дымчатый шарик из чужого мира я вытащила из сундучка, сунула его в платок и пришпилила булавкой к карману, чтобы не вывалился. Пусть хоть что‑то останется от прежней жизни.
Глава 3
Когда мы вышли из дома с двумя нашими узлами, то увидели, что не только мы решили убежать от войны. Из домов выходили и выходили люди, тянулись длинными вереницами; все несли с собой вещи, увязанные в шторы, простыни или покрывала. Вечер переходил в ночь, сквозь неровную бегущую пелену облаков печально выглядывал голубой месяц, и показывалась в прорехи небесной пелены тревожная алая луна. Малышей взрослые несли на руках. Одни спали, другие вертелись, капризничали, плакали. Перед тем, как мы свернули за угол дома, я обернулась на окно нашей комнатки, неосвещенное и печальное. Вернемся ли мы домой? Где мы будем ночевать, что станем есть, когда закончится припасенная еда? Внезапно померещилось, что за окном стоит кто‑то. Девочка с прямыми темными волосами, она смотрит на памятник Корабельщику, поставив локти на подоконник и подперев щеки ладонями. Конечно, мне это только показалось. И этого никогда уже не будет, даже если мы сюда вернемся, не будет такой девочки, которая уверена, что в ее жизни все хорошо и мирно, разве что денег иногда не хватает, и что дальше все будет так же мирно и надежно. Что‑то изменилось, когда мы собрали наши вещи, какие могли унести, а прочее, любимое, старое, привычное — бросили; изменилось не в мире — во мне.
Где‑то далеко, на той половине города раздался взрыв, другой… Начался обстрел. Значит, враги уже совсем близко. Мы с мамой прибавили шагу и пошли по дороге, по которой раньше никогда не ходили.