- Он был болен, - сказал счастливый Мнесилох, - но теперь, я думаю, от его болезни не останется и следа.
Аристон сидел в пещере и рассматривал великого поэта. Лицо Еврипида, страшно осунувшееся и посеревшее от его титанических трудов, все еще было прекрасно, хотя и по-иному, чем у Софокла. С точки зрения чисто физической красоты его можно было с определенными основаниями назвать даже уродливым, что и делали его бесчисленные враги. Слишком высокий лоб, слишком впалые щеки, губы, обтягивающие десна в тех местах, где выпали зубы; кроме того, его лицо украшали две или три хорошо заметные бородавки. Но все эти мелочи не имеют никакого значения, решил для себя Аристон. Главное - это необыкновенная одухотворенность, которая, подобно свету, озаряла его исхудавшие черты, и это лицо преображалось, становилось невыразимо
прекрасным.
- Итак, мой юный друг, - произнес Еврипид с мягкой иронией, - вам не терпится воздвигнуть свой маленький монумент на улице Треножников?
Аристон улыбнулся. Когда поэт завоевывал главный приз во время Великих Дионисий, его имя, название пьесы и имя ведущего гипокрита - это слово первоначально значило не "актер", а "ответчик", - ибо в древности, когда искусство трагедии еще только возникало из дионисийских ритуальных танцев и песен, вся его роль сводилась к тому, чтобы отвечать хору, то есть на каждую его строфу произносить антистрофу - высекались на каменных табличках, вставленных в стены храма Диониса, так что завоевать этот приз было все равно что обеспечить бессмертие как автору, так и главному исполнителю. А вот что касается хорега, богатого человека, который назначался архонтом-басилеем для финансирования постановки, то он удостаивался куда меньших почестей. Ему разрешали установить за свой счет бронзовый треножник со своим именем в крохотном храме и таким образом увековечить свой вклад в эту великую победу. Для этих целей отвели целую улицу, которую так и назвали. Она огибала восточный конец Акрополя и далее вела к театру Диониса; и вся она была буквально забита этими памятниками жалкого тщеславия мелких
людишек.
- Нет, учитель, - сказал он. - Все, что я хочу, это
дать миру возможность насладиться - нет, скорее настрадаться - твоим гением.
- Настрадаться? - переспросил Еврипид. - Да, ты прав, мой сын Аристон. Именно настрадаться, но страдания их тяжки. О бессмертные боги, как же они ненавидят меня!
- Каждый раз, когда идет твоя пьеса, они заполняют театр так, что даже муравью не протиснуться. При одном твоем виде они ревут, как взбесившиеся быки, придумывают всякую чепуху о горькой траве, росшей вокруг твоей колыбели. Они утверждают, что бедная Хорала бьет тебя - путая ее, судя по всему, с Ксантиппой, которая, к их неописуемому восторгу, в самом деле однажды отлупила Сократа прямо на рыночной площади на глазах у всех Афин. Они так ржали, что их можно было, наверное, услышать в Ионии!
- Это еще не самое худшее из того, что они говорят обо мне, - вздохнул Еврипид.
- Да, я знаю. Но даже они сами в это не верят, - сказал Аристон. - А главное, они всегда возвращаются к тебе. Всякий раз, когда актер в маске и котурнах произносит с подмостков твои слова, в которых слезы, и кровь, и огонь, они приходят, чтобы услышать их! В каждой своей комедии Аристофан издевается над тобой вот уже более двадцати лет без перерыва. Как ты думаешь, учитель, почему? Ты разрешишь мне высказать свои предположения на этот счет?
- Я с радостью выслушаю тебя, - сказал поэт.
- Потому что ты гений! Величайший из всех когда-либо родившихся в Элладе. Более великий, чем Эсхил, ибо ты взял у него все, чему он мог научить, и пошел дальше него. Более великий, чем Софокл...
- Нет, - сказал Еврипид. - Нет и еще раз нет!
- Да! Более великий, ибо у тебя больше мужества. Стих Софокла изящнее твоего, музыкальнее, но в нем нет твоей мощи. Он сглаживает острые углы, делает истину мягкой и приятной, чтобы никого не задеть. Лишь однажды, по-моему, он восстал в своей "Антигоне" против всей этой лжи, которую люди нагромождают между собой и истиной, приводящей их в ужас. Тогда как ты...
- Тогда как я сдираю с них кожу, бичую их, заставляю кровоточить их души, - прошептал поэт.
- Вот именно. И поэтому твоим произведениям уготовано бессмертие. Потому что ты не паяц и не шлюха, коими должны быть любимцы толпы, но их убогий товар быстро портится и уходит в небытие.
- Аристофан не паяц, - спокойно произнес Еври-пид. - Ты слишком далеко заходишь, сын мой Аристон! Вспомни строки из "Облаков", где Кривда даже богов называет негодяями, а затем, заставив Правду признать, что составители речей, трагические поэты - то есть я! - публичные ораторы и так далее являются мерзавцами, оборачивается, указывает на аудиторию и спрашивает: "Ну а кто же средь наших друзей в большинстве?"
- "Несомненно, мерзавцы, и много их больше!" - процитировал Аристон. И они от души хохотали над собой. Комическому поэту такие вещи сходят с рук, так как его никто, в общем-то, не принимает всерьез. Но великому трагику ничего не прощается. Ты кормишь их чистой правдой, а ведь на свете нет ничего более несъедобного; ты срываешь с них жалкие покровы, под которыми они хотят спрятаться от собственной низости, ничтожности и неотвратимо надвигающегося конца...
- А это жестоко, - вздохнул Еврипид.
- Но необходимо. Разве отец не бьет своего сына, чтобы тот вырос мужчиной? Можно ли обрести достоинство, не взглянув в лицо реальной жизни, не научившись выносить всю ее боль? Существо, бормочущее какой-то вздор, называемый молитвами, пав ниц перед каменными идолами, и истязающее перед ними беспомощных животных в полной уверенности, что эта первобытная дикость и кровожадность понравятся им, - это существо всего лишь отсталый, примитивный ребенок; но тот, кто стоя встречает ночь, которая должна поглотить его, ждет этот надвигающийся мрак спокойно, без жалоб и без страха - тот человек. Я предпочитаю быть взрослым, Еврипид. И ты подарил мне понимание того, что для этого нужно. За что я бесконечно благодарен тебе. Скажи мне, что для тебя важнее - любовь или уважение?
- Пока у меня ни того, ни другого, сын мой Аристон. Да что там. Я прожил долгую жизнь, и на моих глазах все, кого я любил, покинули меня. Мой отец, торговец Мне-зархид из Филы - да будут боги добры к его тени, моя
милая, добрая мать Клито, - надеюсь, мне не нужно объяснять тебе, мой сын Аристон, что она не была зеленщицей?
- Ну конечно нет! - рассмеялся Аристон. - Хотя, учитель, должен сказать, что ты сам способствовал возникновению этих сплетен.
- Я? - воскликнул Еврипид. - Каким же это образом, клянусь Герой?
- Помнишь, в твоей "Меланиппе"; "То говорю не я, а моя мать"? Прибавь к этому, что Меланиппа, и тем более ее мать, славились своими знаниями различных трав, и сюжет готов. Та же история и с... - Аристон запнулся, его прекрасное молодое лицо заметно покраснело.
- С моей женой, Хорилой, - вздохнув, закончил за него поэт, - которая, хотя порой и уподобляется Ксантип-пе, припоминая мне в весьма нелестных выражениях все мои грехи, тем не менее хорошая помощница и любящая супруга, но в уста которой молва вкладывает слова, написанные мною для моих самых порочных героинь, и к тому же приписывает ей их самые неприглядные поступки. Ты это хотел сказать, не так ли? Я это знаю, мой сын Аристон. А вот чего я не знаю и не понимаю, так это почему так происходит.
Аристон улыбнулся. Он уже замечал эту же черту у Софокла и даже - как это ни удивительно - у самого Аристофана: какую-то странную слепоту, свойственную великим людям. Еврипид, проникавший в человеческую душу гораздо глубже, чем кто-либо из смертных, совершенно не замечал простейшего объяснения, лежавшего прямо на поверхности: все дело было в полном отсутствии воображения у рядового обывателя.
- И этот рядовой обыватель не просто лишен его, - продолжал он развивать свою мысль, открыв поэту глаза, - но поскольку у него самого нет воображения, он вообще не верит в его существование. Твои женские персонажи задевают его за живое; и как бы он ни пытался это скрыть, как бы он ни утверждал, что никогда не встречал женщин, не желающих довольствоваться своей участью и во всем повиноваться своему мужу, собственные шишки, набитые в семейной жизни, шрамы, оставленные на его шкуре острым лезвием женского языка, убеждают его в глубине и спра