Постепенно приближаясь к кабачку, они мало-помалу начинали различать грубый смех, обрывки непристойных песен. Интонация голосов давала основание предполагать, что их обладатели уже достаточно много выпили.
По знаку Мишеля Кантэна один их братьев Криспенов, кузнец, подкрался и заглянул внутрь. Он быстро вернулся и тихо сообщил:
– Половина уже спит! Да и остальные уже в таком состоянии, что не смогут причинить нам вреда…
Действительно, все произошло очень быстро. Выбив дверь, люди в черном без труда захватили компанию пьяниц. Кабатчик был тоже пьян. Рухнув на табурет рядом с камином, он жарил на огне рыбу и, казалось, совершенно не замечал того, что происходило у него за спиной. Один Адриан, опомнившись, начал выть, но чья-то сильная рука заставила его заткнуться…
– Если ты знаешь хоть одну молитву,– сказал Тремэн, – то сейчас самое время ее вспомнить™
Амеля и двоих его приспешников, Ромуса и Ахилла, вытолкнули за дверь после того, как остальные из их банды, порядком избитые, остались лежать на полу. Их крепко связали и заткнули рты кляпом, несмотря на их мольбы о прощении. Затем Мишель Кантэн повернулся к Гийому.
– Спасибо за руку помощи, друг! Но теперь я хотел бы, чтобы вы ушли.
– Почему?
– Боюсь, что в вас еще может проснуться жалость, а никто из нас не намерен церемониться с этими… Это наше правосудие. Оно должно свершиться!
– Он прав, – согласился Пьер Аннеброн. – Это уже не наше дело… Мои руки предназначены для того, чтобы лечить людей, да и твои тоже не должны быть запачканы кровью, которая так близка к твоей…
Впрочем, кровь так и не была пролита.
Когда заря обагрила море и старые сторожевые башни Сен-Васта, женщины, вышедшие собирать устриц, нашли недалеко от церкви три трупа, которые лежали на мокром песке. Повернув к дороге, женщины, крича от страха, припустились бежать со всех ног. Однако никаких следов насильственной смерти на телах обнаружено не было, и только в их открытых глазах застыл ужас. Кляпы из водорослей затыкали им рот; горло было перетянуто длинными и скользкими лентами коричневых ламинарий, толстыми, как веревки, и похожими на щупальца спрута…
Убитых с поспешностью похоронили, и никто не осмелился предложить позвать для молитвы священника, даже «конституционного». Шепотом все говорили о Божьей каре и воскрешали в памяти древние легенды о морских чудовищах и привидениях-убийцах. Опять вспомнилась старая история о сэрском монахе! Что касается тех, кто был заодно с Амелем и его приспешниками и содействовал преступлению, то они покинули местность не под звук фанфар, а тайно, унося с собой жуткое воспоминание о черных демонах, вышедших из ада и затем растворившихся в ночной темноте…
После этого события жители долгое время опасались начала репрессий в Валони. Но напрасно: Бюто все-таки был очень хитер и не решился преследовать за то, что по сути представляло собой народную месть. Он не стал связываться с этими людьми, которые привыкли противостоять смертоносным и суровым морским ветрам, тем более что в глубине души он даже не огорчился, так как был рад избавиться от Адриана Амеля, который стал ему неудобен. А найти другого шпиона ему не составило труда…
За два дня до Нового года Гийом отправился за мадемуазель Леусуа, чтобы уговорить ее переселиться в Тринадцать Ветров, вопреки ее сопротивлению.
– Вы обязательно вернетесь к себе, как только ваши волосы немного отрастут, – объявил он ей. – А до этого поживете у нас под присмотром!
– За кого ты меня принимаешь? За Самсона?
Гийом подарил ей улыбку фавна, которая ей нравилась больше всего:
– Он вполне мог бы быть вашим родственником, но не будем говорить об этом сейчас! Главное то, что вы отомщены!
– Ты так думаешь? А моя бедная старенькая церковь? Ее обесчестили, опозорили, надругались над ней. Кто отомстит за нее? Ведь мои седины того не стоят!
– Они достойны носить корону! А что касается священных чаш, ради которых Жанна Арель поплатилась жизнью, они находятся у мадам Бод, куда я сам их отнес. У нее скрывается монах из Монтебурга, а уж он-то точно знает, что с ними надо делать…
Новый год прошел не так уныло, как опасались вначале. Доктор Аннеброн и Сидони Пуэншеваль, а также Роза де Варанвиль и мадам де Шантелу заехали в Тринадцать Ветров к завтраку. Это был не то чтобы праздник, но просто минуты мира, покоя и задушевной дружеской теплоты, в который смех и игры детей внесли нотку радостного веселья. Хотя мысли об Агнес посещали каждого, никто не решился о ней заговорить. Гийом не раздумывал много о своих чувствах к ней, но он испытывал некое облегчение, заметив, что и дети не слишком страдают по поводу ее отсутствия. Каждый вечер стоя на коленях возле своих кроваток, они молились за нее, а их отец всегда волновался, когда вслушивался в детские голоса, просившие Бога «защитить мамочку, уехавшую на войну!».
Конечно, это Элизабет подыскала такие слова, возможно, ухватив обрывки каких-нибудь разговоров. Гийом не стал выводить ее из заблуждения, потому что усмотрел в этом частицу правды. К тому же ничего плохого не было в том, что в глазах детей Агнес была чуть ли не героиня.
Разумеется, как-то раз неизбежный вопрос был задан:
– А почему вы тоже не на войне, папа?
Никакой язвительности в голосе не было. Просто недоумение, проистекающее из детской логики: битва – разве это не мужское занятие?
– Потому что твоя мама защищает идею, которую я не разделяю, и потому что я не согласен с ней в этом. С другой стороны, эта война идет сейчас повсюду, и каждый ведет ее на своем месте. Я охраняю дом и всех вас. И потом, ты предпочла бы разве, чтобы я уехал?
– Нет! О, нет!
С криком, который был больше похож на рыдания, Элизабет бросилась к отцу, и он поднял ее, чтобы крепче прижать к своей груди.
– Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь уезжали, папочка! Больше никогда… никогда! Но все-таки я хотела бы знать, а мамочка когда-нибудь вернется?
– Вот это вопрос! Но я очень на это надеюсь!..
В этой твердо выраженной уверенности, безусловно, была, святая неправда! В глубине души Гийом вовсе не был так уверен, что он желает ее возвращения, в связи с чем возникло бы много проблем. По крайней мере в ближайшем будущем. Но что еще можно ответить на этот вопрошающий детский взгляд?..
В последние январские дни 1794 года полуостров почти постоянно был окутан густым, теплым туманом, словно, прикрыв таким образом землю, море и небо заключили союз, с тем чтобы оградить его от остальной части страны, охваченной эпидемией кровавого безумия. Туман был такой плотный, что отыскать дорогу было очень непросто, даже если хорошо ее знаешь.
Тем не менее упряжка, ехавшая по направлению в Ла Пернель, продвигалась вперед с удивительной уверенностью, как будто ведомая невидимой рукой через болота, поля, леса, через ручьи, реки и горы. Решиться на далекое путешествие в ту эпоху было сродни подвигу, так как в пути любое незнакомое лицо порождало у местных людей подозрительность и недоверие. Правду сказать, упряжка с виду была неказиста: старая коляска с потрепанным кожаным козырьком, который в некоторых местах был разорван и запачкан грязью; впряженная в коляску лошадь, с виду – деревенский тяжеловоз, и в самом деле была першеронской породы, и под ее грубой наружностью скрывалась необычайная сила.
Один из пассажиров, мужчина уже в летах, носил очки в железной оправе, на нем были большая круглая шляпа и темный коричневый плащ из драпа. Он не спеша правил лошадью. Тем, кто его останавливал, мужчина представлялся доктором, который следует из очень далеких мест, чтобы отвезти домой ребенка, серьезно заболевшего на ферме, где он работал. Тот, кто решался осмотреть коляску, в самом деле видел в глубине ее свернувшуюся на скамейке щуплую фигурку с золотистыми кудряшками, укрытую толстым одеялом по самый нос, на очень бледном лице которой проступали красные пятна. Слишком назойливым и любопытным проверяющим доктор доверительно сообщал, что болезнь заразна. После этого никто больше не приставал с лишними расспросами. Тем более что мужчина по первому требованию предъявлял документ, составленный на засаленной грязной бумаге, но зато с многочисленными подписями и печатями. Его пропускали быстро и без лишних проволочек, особенно в провинции, где не так уж много было тех, кто сумел бы прочитать этот загадочный документ.