Здесь необходимо небольшое отступление о материальной подоплеке выезда за границу во времена Пушкина. Отъезд за рубеж представителей дворянского сословия мало что менял в их статусе. Все они оставались подданными империи, им исправно шло жалованье в твердой валюте, поскольку они занимали свою должность в Табели о рангах. Поступали также доходы от их поместий. Точнее было бы назвать тех граждан, которые не служили, не подданными, а иждивенцами империи, и в этом смысле царь вправе был рассматривать их как живую собственность. От него зависело, поручать им какие-либо миссии, в том числе шпионство и доносительство, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот альянс действовал до тех пор, пока не возникало напряженности в отношениях между подданным и русским правительством.
Например, поэт и друг Пушкина по петербургскому литературному обществу "Зеленая лампа" Яков Толстой, парижский адрес которого Пушкин на всякий случай только что попросил у друзей, уехал за границу для лечения, взяв отпуск. Позже там его застали события 14 декабря. Следственная комиссия вызвала его для допроса. Он благоразумно не явился и таким образом стал эмигрантом. За этим последовало увольнение его со службы, и неслужащему перестало поступать жалованье. Доходов оказалось недостаточно, подданный вскоре остался без средств к существованию и, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нужде.
Разумеется, никто не лишал Якова Толстого подданства, то есть гражданства. Больше того, имей он достаточно доходов как помещик, он продолжал бы за границей исправно получать их,- никто не посягал на его собственность. Но в данном случае Яков Толстой под влиянием нужды, а также и по свойствам характера, начинает искать путь заслужить у царя прощение. Чтобы закончить отступление, не превращая его в развернутый комментарий, упомянем лишь итог: Толстой сделался тайным агентом русского правительства в Париже и впоследствии дослужился до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае нелегального бегства Пушкин не мог. В тайные агенты он не готовился. Надеяться за границей на помощь семьи не приходилось. Оставалось получить как можно больше сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823-й и 1824-й годы он бомбардирует семью одной и той же просьбой. "Изъясни моему отцу,- втолковывает он брату,- что я без денег жить не могу... Все и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных". Отец не возмущается этими письмами, но и не помогает сыну, поэтому Пушкин жалуется: "Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны".
К весне 1824 года письма поэта становятся все настойчивее: "Ни ты, ни отец ни словечком не отвечаете на мои элегические отрывки - денег не шлете",- пишет он брату. Не получая субсидий от родных, он обращается к друзьям: "Прости, душа - да пришли мне денег" (Вяземскому). И опять без особой литературной изобретательности брату Левочке: "Слушай, душа моя, мне деньги нужны".
Он надеется на третий (помимо службы и семьи) источник дохода и рассчитывает получать больше денег за литературные произведения, благо издатели их охотно публикуют. Происходит то, что позже он выразит отточенной формулой в стихотворении "Разговор книгопродавца с поэтом", вложив свою мысль в уста книгопродавца:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Литературная профессионализация становится для него вопросом жизни. Публикации в столицах волнуют поэта прежде всего гонораром. Даже цензура притесняет его тем, что не дает заработать: "Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре...". Вопросы честолюбия, всегда для него болезненные, теперь отбрасываются в сторону. "Печатай скорее,- торопит он Вяземского насчет "Бахчисарайского фонтана",- не ради славы прошу, а ради Мамона". Мамон у сирийцев - бог богатства. "Впрочем,- говорит он в другом письме о том же стихотворении,- я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны". "Что до славы,- объясняет он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь,- то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? (Но почему ты пел?фр.) На сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего цинизма".
Проблемы гонорара усугублялись тем, что в России, в отличие от цивилизованных стран, авторских прав не было, и это тоже усиливало антипатию поэта к родине. Пушкин пытался подойти к русскому издательскому пиратству с европейских позиций, что ему, разумеется, не удавалось. Кстати, взгляды свои на вопрос о независимости писателя Пушкин заимствовал, читая в личной библиотеке графа Воронцова труды Пьетро Аретино - итальянского борца за высокие гонорары.
Издатели платили Пушкину от 11 до 25 рублей ассигнациями за стихотворную строку. Но количество строк, которые он мог продать, было невелико. Пушкин, как уже говорилось, написал в Одессе чуть больше тридцати стихотворений. Из них опубликовано было в 1824 году три, а при жизни поэта семь. За поэму "Кавказский пленник" Пушкин получил от книгоиздателя 500 рублей, а за "Руслана и Людмилу" ему платили частями, причем книгоиздатель вернул часть суммы в виде изданных книг. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы собрать необходимый капитал. Трудность состояла и в том, что все договоры велись через друзей, знакомых и родных, а издатели, пользуясь путаницей, обманывали и посредников, и автора.
Пушкин печатал написанное ранее; что же касается большой новой работы, начатой еще в Кишиневе, названием которой стали просто имя и фамилия героя, то автор с самого начала знал, для чего он ее пишет. "Вроде "Дон Жуана",объясняет он в письме Вяземскому,- о печати и думать нечего; пишу спустя рукава". "Спустя рукава" - шифровка, встречающаяся в письмах Пушкина. Означает она вовсе не небрежность, не написанное кое-как, а написанное свободно, без внутренней цензуры, и на цензуру не рассчитанное.
Традиционный образ Пушкина-оптимиста, созданный советским литературоведением, в последние годы несколько потускнел. В научных биографиях все чаще пробиваются пессимистические ноты. При этом оговаривается, что безысходность не соотносится с творчеством, толковать которое биографическими моментами опасно. В пример приводится "Евгений Онегин", где самые жизнерадостные идиллические строфы (вторая глава) написаны в наиболее трагические дни жизни поэта в Одессе.
Иначе считал сам Пушкин: "На досуге пишу новую поэму, "Евгений Онегин",- говорит он Александру Тургеневу,- где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы". "Захлебываюсь желчью"... Если можно говорить об оптимизме Пушкина, то в период ссылки этот оптимизм проявлялся в одном - в неизменной надежде выехать за пределы русской империи. Зеркалом именно этого оптимизма и именно такого противоборствующего состояния поэта на привязи и явился роман "Евгений Онегин".
В оглавлении, составленном самим поэтом спустя семь лет, когда он дописывал роман, первой главе дано название "Хандра". Причина этой хандры болезненная тоска по загранице. Причем тоска автора навязывается герою, по характеру ленивому домоседу, который никуда не собирается бежать. Отсюда идет постоянно ощущаемая несовместимость, отторжение авторских отступлений от основного сюжетного движения. Пушкин стал Чайльд-Гарольдом, которому, как писал Байрон, родина казалась тюрьмой, и хотел подражать Байрону, который покинул родину за четыре года до этого. Ю.Лотман, замечая, что часть первой главы посвящена замыслу побега, пишет: "Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении".