— У меня не может быть желания выше этого.
— Вы будете нашей дочерью, нашей владычицей, нашей защитницей и залечите раны страдающей церкви.
— Ах, если бы я могла сделать это.
— Да, вы можете. Пока ересь существует в стране, для истинно-верующих не может быть ни мира, ни покоя; это то пятнышко плесени, которое в будущем может испортить весь плод, если своевременно не обратить на него внимания.
— Чего же вы желаете, отец мой?
— Гугенотов не должно быть во Франции. Их нужно изгнать. Козлища да отделятся от овец. Король уже колеблется. Лувуа теперь наш друг. Если и вы будете заодно с нами, все будет в порядке.
— Но, отец мой, представьте, как их много.
— Тем более необходимо удалить.
— И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.
— Исцеление в руках их.
— Это правда. Но все же мне жаль этих людей.
Отец Лашез и епископ покачали головами.
— Так вы покровительствовали бы врагам бога?
— Нет, нет; если они действительно таковы.
— Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?
— Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед…
— Ну, они ответили сами перед богом за свои прегрешения… Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощи нам.
Г-жа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.
— Вы мудрее меня, — произнесла она, — и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.
— Вы обещаете?
— Да.
Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.
— Сегодня благословенный день, — промолвили они, — и поколения, еще неродившиеся, будут считать его таковым.
Г-жа де Ментенон сидела, пораженная открывавшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворять свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина — это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Иоанной д'Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если, в достижение этой цели, ей придется ожесточить сердце против гугенотов, то вина — если это действительно так — будет скорее тех, кто выставил это условие, чем ее личная. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.
Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.
Иезуит прочел страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.
— Церковь быстро исполняет свои обещания, — проговорил он вкрадчиво. — И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.
— Я дала обещание, отец мой.
— Ну, так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.
— Да, отец мой.
— Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее «я" с омерзением отворачивается от своих грехов и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам — или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и увидим не скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы… и помните данное церкви обещание.
Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.
Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, а она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки — ночным мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец, послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.