Глава двадцать первая
Утрачено счастье
Эта ночь показалась мне вечностью, ибо я сохранил в себе способность воспринимать окружающее словно для того только, чтобы видеть перед глазами страшные призраки.
Больное мое воображение преследовала картина смерти Стеллы. Я видел, как она, закутанная в саван, поднимается из могилы, ступает на землю высохшей ногой и тут же падает, будя вокруг глухое эхо. Порою мне, напротив, казалось, что все это был лишь страшный сон, что Стелла еще жива. Я слышал, как она стучится в крышку гроба с глухими и жалобными стонами… Я тотчас же отваливал давивший ее могильный камень и, взломав отвратительную темницу, заключал Стеллу в свои объятия, пытаясь отогреть у себя на груди ее уже холодное сердце. И тогда буйный вихрь внезапно увлекал нас, сплетенных друг с другом, куда-то ввысь. Он проносил наши трепещущие тела над ледяными морями, он кружил нас над раскаленными кратерами вулканов, извергавшими потоки огненной лавы, и мы попадали из одной бури в другую, погружаясь в самую бездну хаоса.
Очнувшись, я увидел подле себя Лавли; он остановил струившуюся кровь, омыл мне лицо и смочил холодной водой виски и грудь. Мы находились подле того самого ручья, где я впервые увидел его, когда пришел сюда, в горы. Совпадение это показалось мне роковым.
— Увы! Утрачен мир, утрачено счастье! — воскликнул я и вскочил, в исступлении проклиная жестокий рок. Потом, придя в себя, я рассказал Лавли о своих несчастьях; он заплакал; у меня же не было слез.
— Послушай, — сказал Лавли, когда я закончил рассказ, — теперь, когда ты испытал столь великое горе, мы, должно быть, лучше сможем понять друг друга, и дружеские мои чувства облегчат твои страдания. Со временем сердце твое исцелится, и я расскажу тебе тогда о своих несчастьях; и, узнав, что они могут повторяться по-разному, ты вынужден будешь признать, что никто из нас не вправе считать себя самым несчастным. Ты восстаешь против этого утверждения, — продолжал Лавли, — но если бы ты только знал!..
— Скажи мне, Лавли, почему ты не умер тогда?
— О! — сказал Лавли. — Ведь у меня была мать!
Слова эти поразили мой слух: ведь и у меня есть мать!
— И к тому же, — добавил он, — я должен возблагодарить провидение за то, что оно помогло мне победить отчаяние и продолжать жить. Не будь меня, кто бы утешил тебя сегодня?
Да, это правда. Имеем ли мы право располагать своей жизнью, когда вокруг нас еще столько несчастных?
Я выстрадал все это и остался в живых.
Глава двадцать вторая
Она бессмертна
Долго не могли затихнуть мои страдания; долго влекли меня к себе безлюдные просторы и ночная тишь; они словно умиротворяли мое горе, делали его возвышеннее. Когда величественый диск луны всходил на горизонте и совершал свой путь по небосводу, сияя печальной красотой, я, погруженный в свои думы, взбирался на вершину горы; обратясь взором в сторону тех мест, где я впервые повстречался со Стеллой, я вновь и вновь взывал к окружающей меня природе, видевшей нас когда-то вместе, и со слезами молил вернуть мне Стеллу.
Подчас мне казалось, что я различаю во мраке какие-то блуждающие вокруг меня тревожные, неясные тени, и я обращался к этим призракам, бесцельным порождениям тьмы, вопрошая их о вечности.
— Что сталось со Стеллой? — восклицал я. — Затерялась ли она, подобно вам, средь облаков или все еще недвижно покоится в могиле? Тревожит ли ее порой во сне шум горного потока? Чувствует ли она зимнюю стужу, когда ветви тиса надолго покрываются изморозью или когда дождь сочится сквозь засыпавшую ее землю, говорит ли она: «Мне холодно!» Ответьте же мне, скажите, освободилась ли душа ее в новой жизни от воспоминаний прошлого или Стелла по-прежнему думает обо мне и, когда я произношу ее имя, мой стон проникает ей в сердце?
Нет. Стелла уже не слышит бури в горах. И северный ветер, завывающий в елях, благоговейно стихает, пролетая над ее могилой!
Стелла будет спать до тех пор, пока стихии не сольются воедино, пока время не перестанет существовать. Но наступит день, и она вознесется рядом со своей матерью в лучах бессмертного сияния и вкусит вечное блаженство в вечном покое.
Наступит день, и Стелла предстанет перед престолом всевышнего, но чело его не будет метать карающие молнии; и если закон, которому повинуется все живое, гласит, что любовь есть добродетель, что быть любимым — это счастье, господь не изринет из лона своего тех, кто много любил. Ибо что такое божественная сущность, как не безмерная жажда любви, которая заполняет все мироздание и является источником добра, движущей силой природы и душою вселенной? Любовь — это добродетель всего человечества; в загробной жизни муки ждут только тех, кто ненавидел.