— Разрешите доложить, капитан, — проговорил один из них, отдавая честь, — это гугенот, оскорбивший королевскую гвардию.
— Король отклонил его просьбу, капитан, а он топчется на месте, — добавил другой.
Де Катина побледнел от бешенства.
— Итак, когда французские граждане приходят обращаться к властителю их страны, на них должны нападать такие швейцарские собаки, как вы? — закричал он. — Ну, погодите же.
Он вытащил из кармана маленький серебряный свисток, и на раздавшийся резкий призыв из караулки выбежал старый сержант с полдюжиной солдат.
— Ваша фамилия? — строго спросил капитан
— Андре Менье.
— А ваша?
— Николай Клоппер.
— Сержант, арестовать Менье и Клоппера.
— Слушаюсь, капитан! — отчеканил сержант, смуглый поседевший солдат, участник походов Конде и Тюренна.
— Сегодня же отдать их под суд.
— На каком основании, капитан?
— По обвинению в нападении на престарелого почтенного гражданина, пришедшего с просьбой к королю.
— Он сам признался, что гугенот, — в один голос оправдывались обвиняемые.
— Гм… — Сержант нерешительно дергал свои длинные усы. — Прикажете так формулировать обвинение? Как угодно капитану…
Он слегка передернул плечами, словно сомневаясь, чтобы из этого вышло что-нибудь путное.
— Нет, — сообразил де Катина, которому вдруг пришла в голову счастливая мысль. — Я обвиняю их в том, что они, бросив алебарды во время пребывания на часах, явились предо мной в грязных и растерзанных мундирах.
— Так будет лучше, — заметил сержант с вольностью старого служаки. — Гром и молния! Вы осрамили всю гвардию. Вот посидите часок на деревянной лошади с мушкетами, привязанными к каждой ноге, так твердо запомните, что алебарды должны быть у солдат в руках, а не валяться на королевской лужайке. Взять их! Слушай. Направо кругом. Марш!
И маленький отряд гвардейцев удалился в сопровождении сержанта.
Гугенот молча, с хмурым видом, стоял в стороне, ничем не выражая радости при неожиданно счастливом для него исходе дела; но когда солдаты ушли, он и молодой офицер быстро подошли друг к другу.
— Амори, я не надеялся видеть тебя.
— Как и я, дядя. Скажите, пожалуйста, что привело вас в Версаль?
— Содеянная надо мной несправедливость, Амори. Рука нечестивых тяготеет над нами, и к кому же обратиться за защитой, как не к королю?
Молодой офицер покачал головой.
— У короля доброе сердце, — проговорил де Катина. — Но он глядит на мир только через очки, надетые ему камарильей. Вам нечего рассчитывать на него.
— Он почти прогнал меня с глаз долой.
— Спросил ваше имя?
— Да, и я назвал.
Молодой гвардеец свистнул.
— Пройдемте к воротам, — промолвил он. — Ну, если мои родственники будут приходить сюда и заводить споры с королем, моя рота вскоре останется без капитана.
— Королю невдомек, что мы родственники. Но мне странно, племянник, как ты можешь жить в этом храме Ваала, не поклоняясь кумирам.
— Я храню веру в сердце.
Старик серьезно покачал головой.
— Ты идешь по весьма узкому пути, полному искушений и опасностей, — проговорил он. — Тяжко тебе, Амори, шествовать путем господним, идя в то же время рука об руку с притеснителями его народа.
— Эх, дядя! — нетерпеливо воскликнул молодой человек. — Я солдат короля и предоставляю отцам церкви вести богословские споры. Сам же хочу только прожить честно и умереть, исполняя свой долг, а до остального что мне за дело?!
— И согласен жить во дворцах и есть на дорогой посуде, — с горечью заметил гугенот, — в то время, когда рука нечестивых тяготеет над твоими кровными, когда изливается чаша бедствия, когда гул воплей и стенаний царят по всей стране.
— Да что же случилось, наконец? — спросил молодой офицер, несколько сбитый с толку библейскими выражениями, бывшими в ходу между французскими протестантами.
— Двадцать человек моавитян расквартировано у меня в доме во главе с неким капитаном Дальбером, давно уже ставшим бичом Израиля.
— Капитан Клод Дальбер из Лангедокских драгун? У меня уже есть с ним кое-какие счеты.
— Ага! И рассеянные овцы стада господня также имеют нечто против этого лютого пса и горделивого нечестивца.
— Да что же он сделал?
— Его люди разместились в моем доме, словно моль в тюках сукна. Нигде нет свободного местечка. Сам же муж сей сидит в моей комнате, задравши ноги в сапожищах на стулья из испанской кожи, с трубкой во рту, с графином вина под рукой и изрекает, словно шипит, всякие мерзостные словеса. Он побил старика Пьера.