Некоторое время мадам Хованская провела в какой-то горной швейцарской деревушке в компании мужа и дочери. К тому моменту расчетливая дочь итальянского музыканта окончательно охладела и к жизни, и к людям, окружавшим ее. Мужа она никогда не любила, но раньше его чувство согревало их семейный очаг. По прошествии лет Иван Григорьевич сам охладел, как обычно охладевают с годами, перестал стремиться к душевной близости с женой, и оба супруга только сохраняли декорум своих отношений для общества, а более ничего их не связывало. Впрочем, им было вполне удобно вместе, поскольку оба хорошо изучили привычки друг друга и друг другу не мешали. Младшая дочь вообще не занимала никакого места ни в их сердцах, ни в их душах, ни в их делах.
После нескольких месяцев в горной деревеньке Хованские перебрались в Женеву, а затем решили переехать и жить в Базеле.
Вдали от Парижа время хоть и тянулось, но было так же неумолимо, как и везде. Поэтому три года в Швейцарии прошли так же, как прошли бы они в Париже, разве что без лишних потрясений.
Маше было уже двадцать лет, когда семья опять вернулась в Париж. Давно забытый шум обрадовал ее, отвлек от тех мыслей, которым она без пользы предавалась последние полгода, после некоего события, о котором будет сказано позднее. Она изменилась, совершенно изменилась. Близкие люди не заметили этой перемены, а вот Арманьяк, отдавший визит вежливости старым знакомым, понял это сразу же.
Мария имела теперь определенную свободу, данную ей равнодушием родителей, и тут же воспользовалась ею. Арманьяк даже удивился тем переменам, что произошли в ней. В девушке появились жесткость и желание следовать принятым решениям, жадность к жизни и всем ее проявлениям, она стала циничной. Отчего? Что произошло? Когда он спросил Машу об этом, она не ответила. Только удивилась, что он увидел и понял это.
Убегая вечерами тайком из дома, она не только была с Арманьяком, выслушивая его слова о страсти и принимая его любовь, но довольно часто вдвоем с ним гуляла по Парижу. Арманьяк, знакомый со всеми прелестями и соблазнами ночного города, посвящал свою спутницу в тайны богемной жизни. Она перезнакомилась с огромным количеством молодых и нищих художников и поэтов, и именно тогда Маша познакомилась и подружилась с Дюруа и Мишло. Они ходили в кафе, по ночным заведениям, развлекались и умудрялись скрывать все это от мадам и мсье Хованских.
Все приятели Арманьяка знали, что Мария его любовница, но никто и никогда не посягал на то, чтобы заменить Арманьяка. Она странным образом не производила впечатления женщины доступной и распущенной. В ней было достоинство, и многие сумели не только распознать, но и оценить это. В ней была гордость, которую не могли задеть замечания и косые взгляды случайных людей. Казалось, в ее жизни есть что-то такое, что позволяет ей с полным правом вести себя так, как она ведет.
А Маше нравилась эта ее новая жизнь. Она с упоением отдавалась каждому моменту новой страсти: в любви ли, в общении, в зрелище или даже в еде. И только небольшой уголок сознания говорил ей о том, что все не так, как нужно… Что все это не совсем правильно. Что Дюруа, который загорелся рисовать ее портрет, и лиричный поэт Мишло, в дурные свои дни похожий на печального Пьеро, а в лучшие напоминавший проказливого Панурга[1], люди редкие. Они смотрят в суть вещей, и поэтому она пока может им довериться. Но большинство из тех, кого она встречала, всем своим видом давали понять, насколько низко она опустилась, хотя не осмеливались добавить к своему презрению оскорбительные слова. И хотя сама Мария не хотела соглашаться с этим и говорила себе, что только удовольствие ценно и нет в этом ничего дурного, все же это было не так.
Мало-помалу, но такая жизнь стала тяготить Машу. Она уже не чувствовала себя уверенно на избранном ею из протеста пути.
* * *
Идет время, и первое упоение от нового проходит, человек начинает понимать недостатки своего нового положения. Все то, что раньше радовало и опьяняло, теперь кажется тягостным и ненужным. На смену страсти приходит охлаждение, утомление и осознание всех совершенных ошибок. И хорошо, если можно все исправить, но если желая мстить другим (а Мария именно мстила — мстила своей семье), ты отомстил самому себе, и поправить ничего нельзя?