Эпизоды физического и морального надругательства над заключенными в «Фолконере» понадобились автору для того, чтобы на этом темном заднике резче, нагляднее прописать просветление и преображение героя. Фаррагэт на воле был как в тюрьме. Но только в тюрьме он понял цену воли.
Еще большее значение для внутренней перестройки героя имеет его сближение с «тюремными птахами». Среди них, изгоев и отбросов общества, находит он искры понимания и участия, которых так не хватало ему. Услышав от своего «возлюбленного» Джоди «как ты прекрасен», Фаррагэт расцветает, словно цветок: «Он всю жизнь ждал этих слов».
Добровольное мужеложество — это ли не крайняя форма самоотчуждения и искажения человеком собственной природы? Однако ж оно трактуется Чивером как замечательное положительное переживание и безо всякой скандалезности.
Смерть товарища и случай способствуют избавлению Фаррагэта. Спасение в чужом погребальном мешке — это, разумеется, пародия на побег Эдмона Дантеса в знаменитом романе Дюма-отца. И одновременно — нечто большее и серьезное: деликатная и виртуозная парафраза новозаветного эпизода положения во гроб и последующего вознесения. «Меня очень интересует религиозный опыт», — признался Чивер в беседе с Джоном Херси.
Если писатель действительно намеревался написать «очень мрачную книгу, но излучающую свет», то это ему удалось. Возрадуйся! — как молитву твердит очистившийся острожной преисподней Фаррагэт, шагая с просветленным сердцем по ночному городу. Чистота помысла и человечность художнической позиции автора не вызывают сомнений. Но сомнительно, чтобы свет, ведущий его героя за пределы романа, разогнал мрак, от которого он так настрадался.
Неопределенность, двойственность формально-содержательных установок в сегодняшнем американском романе наглядно демонстрирует роман Эдгара K. Доктороу. Образы внешнего мира и отблески переживаний героев как бы падают на подернутое рябью зеркало его «Гагарьего озера» (1980), колеблются, переливаются, дробятся. К этому холодному, затерянному в горах Адирондака озеру, над которым с криком рыщут хищные гагары, к уединенному, зорко охраняемому от посторонних поместью промышленного магната Фрэнсиса Уоррена Беннета так или иначе устремлены пути и помыслы персонажей романа. Гагарье озеро — это знак как бы беспорядочной, зыбкой, расколовшейся реальности 1930-х годов и знак структуры самого произведения. Повествование разорвано и нарочито усложнено. Суховатые сюжетно-протокольные описания перемежаются безостановочной, не знающей пауз и препинаний внутренней речью различных персонажей.
Уоррен Пенфилд и Джо Коженевский росли в рабочих семьях, с детства познали нужду, социальную несправедливость, жестокость существующих порядков. Обоих судьба свела с хозяином Гагарьего озера. И оба выходят из этого конфликта морально побежденными, сломленными, внутренне опустошенными.
Обращение Доктороу к 1930-м годам симптоматично: безотрадный рубеж 1970—1980-х вызвал в общественном сознании Америки ассоциации с периодом Великой депрессии. Писателю кое-где удалось передать дух времени бьющим в глаза контрастом между положением трудящихся и праздными безрадостными утехами светских знаменитостей и полусветской сволочи на берегах заповедного озера.
Летопись и литература Америки XX века зафиксировали и присмиревших, отчаявшихся бунтарей типа Уоррена Пенфилда, способных лишь на эксцентрические выходки, и законченных индивидуалистов, как Джо, выломившихся из своего класса, и рабочих-провокаторов вроде Лайла Джеймса по прозвищу Красный. Может быть, автор свел их в одном романе для того, чтобы показать растлевающее влияние сильной личности магната на людей из народа?
«Никаких попыток приукрасить Ф. У. Беннета», — заверяет комментатор. Умный, образованный, с изысканным вкусом и безукоризненными манерами, он вместе с тем — неисправимый собственник и беспощадный делец.
С другой стороны, «ваш протоколист почтительно рекомендует рассмотреть факты противоположного характера», и читателю предлагаются таковые — от заявления: «История свидетельствует, что класс, к которому принадлежит мистер Ф. У. Беннет, отнюдь не является чистым воплощением зла» до длинного перечня крупных пожертвований, а также великодушия, которое тот проявил к бездомному пьянчуге-поэту и бедному парню-иммигранту.
И все же герой решает отомстить Беннету, и он мстит — тем, что делается его сыном. «Я засвидетельствую перед лицом господа бога, что Беннет человек…» Приложенная в конце книги «анкета» Джозефа Коженевского — Паттерсона — Беннета сообщает, какую забирающую дух карьеру сделал, оправившись от легких моральных ушибов, приемный сын магната.
Фигура просвещенного капиталиста, бизнесмена-благодетеля, который, как говорится, «тоже человек», образ, данный преимущественно в плане личных отношений или морально-бытовой сфере, снова вошел в оборот американской романистики. Типологически схожи между собой доктор Грунер в «Планете мистера Саммлера» (1969) и миллионер-строитель Джулиус Ситрин в «Даре Гумбольдта» (1974) у Сола Беллоу, Александр Маккоун в «Тюремной птахе» Воннегута (1979), «конфетный король» Валериан Стрит в «Смоляном чучелке» Тони Моррисон (1981), банкир и юрист Рассел Хейзен у Ирвина Шоу в «Хлебе по водам» (1981)…
Нет, правы те трезвые литературные обозреватели в США, которые сетуют: что-то происходит с американским романом, многие писатели отворачиваются от обычной жизни, замыкаются в кругу узколитературных или академических интересов. «Литература всегда была как рассказ, услышанный от соседа, — писал в 1984 году один критик. — Теперь в ней больше подслушанного, как из рассказа незнакомца. Мы перестали узнавать о своих соседях… Наша нация — соединение одиноких молекул».
Трудно, например, с уверенностью сказать, что побудило Джозефа Хеллера, писателя очень чуткого к сегодняшнему дню, обратиться в новом романе «Видит бог» (1984) к библейской истории царя Давида. Что ни говори, а смысл произведения не безразличен к материалу, как мастеровито ни переосмысливай и ни перелицовывай этот материал. И в данном случае ветхозаветная легенда, рассказанная самим ее стареющим героем, много что может сказать о намерениях автора.
Примерно в ту же эпоху трехтысячелетней, чуть ли не мифологической давности перенесся Норман Мейлер. Герой-рассказчик его объемистого романа «Древнеегипетские вечера» (1983), занимающий высокий пост при дворе фараона Рамсеса II, путешествует благодаря своему магическому дару сквозь века, перевоплощаясь то в военачальника, то в гробокопателя, то в жреца.
Вольный полет авторской фантазии разворачивает, словно свиток за свитком, колоритные пейзажи, описания обычаев и нравов, священнодействий, ритуалов. Но чрезмерная яркость красок слепит глаза, мешает разглядеть романную идею, если не считать за нее красивости наподобие той, что находим в финале: «Мы плывем через едва различимые пространства, омываемые порывами времени, вспахиваем поля магнетизма, прошлое и будущее сходятся на кончиках молний, и наши омертвелые сердца оживают от их вспышек в ранах богов».
Не стал творческим достижением и последний роман Мейлера «Настоящим мужикам не до танцулек» (1984), хотя писатель вернулся в свою стихию, современность. Действие его происходит близ Бостона, где три с половиной столетия назад пилигримы с «Мэйфлауэра», считающиеся отцами-основателями Америки, впервые ступили на землю Нового Света. Это должно, очевидно, указывать на символико-социальный смысл повествования.
Состояние полубезумия, в котором пребывает Тим Мэдден, литератор, взаимное отчуждение и болезненные отношения героев романа, их беспорядочные, а то и извращенные любовные связи, их алчные побуждения и, как результат, — семь трупов, причем два из них с отрезанными головами — все это сходится к философическому ядру книги. «Философия» не нова: людьми управляют три темные потаенные, притаившиеся в них самих силы — собственничество, стремление к власти, секс.