— Не спеши радоваться, милая моя Фатима! — сказал Норбер Моони, — в том море, о котором я говорю, нет ни капли воды!
— Как! В море нет воды?!..
— Да, дитя мое! Воды в нем нет ни капли, точно так же как нет влаги в атмосфере Луны. Мы были бы осуждены на ужаснейшие мучения от жажды, если бы только по особому счастью все наши цистерны не были вдоволь снабжены ею, что, конечно, спасает нас от этой страшной пытки… Море же, о котором я говорю, как и все моря на Луне, не что иное, как громадная песчаная равнина.
— Но в таком случае, зачем же называть их морями? — спросила Гертруда.
— Потому что первые астрономы, которые открыли их присутствие на Луне, лет полтораста или двести тому назад, приняли за моря эти громадные низменные пространства, которые по форме своей и по внешнему виду представляют собой то самое, чем были бы все наши моря и океаны земного шара, если бы воды, покрывающие их, вдруг почему-либо иссякли. Кроме того, мы, вероятно, сумеем доставить вам еще более полные сведения обо всем этом по возвращении с поисков баронета, так как я не смогу, конечно, исследовать этот вопрос со сравнительно большей подробностью, чем это могли сделать до сего времени мои собратья-астрономы, наблюдая Луну с поверхности земного шара.
— В таком случае идите скорее! — сказала Гертруда, — не то вас застигнет ночь. Теперь уже, наверно часа два или три пополудни!.. Конечно, это только одно предположение, так как ничего положительного относительно времени здесь сказать нельзя: ведь у нас все часы стоят…
— Что касается ночи, то об этом вам беспокоиться нечего, — засмеялся Норбер Моони, — ночь едва ли может застигнуть нас. Если только мои расчеты верны, то мы имеем еще по меньшей мере двести шестьдесят четыре часа дня…
— Возможно ли? Неужели дни так длинны здесь, на Луне?
— Да, здесь день продолжается средним числом четырнадцать суток: ведь лунный год имеет всего только двенадцать таких продолжительных дней.
— И за все это время мы не будем спать? — осведомилась с видимым страхом и смущением Фатима.
— Нет, почему же? Ничто не мешает нам спать когда захочется. Мало того, мне кажется, что, согласно нашим земным привычкам, нам следует установить с этой целью определенные периоды отдыха или сна через равномерные промежутки времени. Мы будем спать днем, вот и все!..
— Ну, а ночь, когда ночь наступит, будет она такая же длинная, как и день, господин Моони? — осведомилась Фатима.
— Да, точно такая же! Она будет продолжаться четырнадцать суток, и единственным нашим освещением в это время будут свет звезд… и свет Земли!..
— Ах, Боже мой! Как это странно! — воскликнула Фатима.
— Нет, почему же? Это отнюдь не более странно, чем длинные дни и такие же длинные ночи в полярных странах земного шара… Однако нам пора идти. Надо же постараться отыскать баронета!.. Пойдемте, доктор… Виржиль, все ли ты захватил с собой? Карты, компас, барометр и все остальное, что нам может понадобиться?
— Да, господин Моони, я взял все, что вы приказали.
— Ну, хорошо! Теперь вперед!.. И теперь, вплоть до момента нашего возвращения сюда, мы с вами и глухи, и немы.
— Простите, еще одно слово! — взмолился доктор. — А как будет здесь действовать барометр?
— Да точно так, как и на земле, или, по крайней мере, почти так. Это одно из счастливейших условий нашего настоящего положения. Смотрите, в данный момент давление семьсот семьдесят два миллиметра, и вы увидите, что когда мы очутимся снаружи, окажется то же самое. Это служит нам доказательством, что нам сравнительно легко будет сохранить наш запас воздуха и сравнительно безнаказанно разгуливать в разреженной атмосфере Луны.
— Если она до такой степени разрежена, — заметил доктор, — то чем объяснить такое явление, что давление барометра одно и то же как на Луне, так и у нас?
— На это может быть лишь одно объяснение а именно, что толщина атмосферного слоя Луны несравненно больше, чем толщина атмосферного слоя земного шара! Заметьте, что это как нельзя лучше согласуется с несравненно меньшей силой тяжести на поверхности Луны; этим же объясняется и то, что атмосфера Луны невидима для наблюдений с Земли. Как видите все эти явления как бы вытекают одно из другого… но довольно болтать, идемте… на этот раз нам в самом деле следует идти! — И они вышли за дверь.
Наши исследователи быстро спустились по дороге ведущей к подошве пика Тэбали, и затем по тому пологому скату кратера, который служил как бы продолжением этой дороги, и вскоре очутились в долине, усеянной небольшими вулканами. Они прошли по ней, не останавливаясь, направляясь к юго-востоку, и достигли наконец громадной песчаной низменности.
Низменность эта простиралась настолько, насколько хватало глаз, то есть вплоть до самого края горизонта; и, как то предвидел молодой астроном, местность эта чрезвычайно походила во всех отношениях на Сахару, с той только разницей, что на всем протяжении этого песчаного океана не виднелось нигде ни одного оазиса, и что здесь солнечный свет был еще ярче, еще ослепительнее, еще резче, чем в африканской пустыне.
Если бы здесь было хоть одно живое существо или даже хотя бы мертвое, безразлично, на этом громадном, залитом солнцем пространстве его можно было бы увидеть на расстоянии целых десяти миль. Но ни малейший признак присутствия живого существа не нарушал мертвенного однообразия этой безбрежной пустыни. Не подлежало никакому сомнению, что баронета здесь не было.
— Пойдемте посмотреть, нет ли его в стороне Апеннин! — написал Норбер Моони в своей записной книжке, которую он передал поочередно своим спутникам.
Это была большая горная цепь, некоторые из вершин которой, по точным измерениям наших астрономов, достигают высоты не менее трех тысяч метров над уровнем Моря Ясности, примыкая к нему на северо-востоке уходя к западу. Менее чем за час наши путники добрались до первых отрогов этих гор. Как и следовало ожидать, цепь эта представляла собой груды гигантских кал вулканического характера, громоздившихся уступами, один над другим, над целым рядом громадных потухших кратеров.
Несмотря на слабую силу притяжения на поверхности Луны, подъем на эти гигантские следы прежних переворотов был делом далеко не легким. Тем не менее наши трое французов основательно исследовали эту горную цепь, постепенно взбираясь с уступов на уступы, и наконец достигли одной из вершин, с которой открывался на оба ската хребта обширный вид на расстояние по меньшей мере шестидесяти миль. Барометр указывал высоту три тысячи двести пятьдесят три метра.
Тщетно, однако, бинокли и подзорные трубы наших путешественников исследовали всю даль этого обширного горизонта: всюду было безлюдно и безжизненно, нигде ни малейшего признака присутствия какого-нибудь живого существа. И здесь было то пустынное безлюдье и глухое одиночество, как и в песчаном океане Моря Ясности.
Норбер Моони только что опустил свою подзорную трубу и готовился уже подать знак возвращаться в обсерваторию, как вдруг одна скала в виде небольшой пирамидки, возвышавшаяся над той вершиной, на которой они останавливались, случайно привлекла внимание молодого астронома. Он подошел к ней поближе. Очевидно, этот осколок скалы был воздвигнут здесь человеческой рукой; скала эта была грубая, необтесанная, но заботливо воздвигнутая стоймя, причем под основание ее было подложено много мелких камней, чтобы не дать упасть или пошатнуться этому осколку скалы. Чтобы всякий мог знать, что должен означать этот первобытный памятник среди голой и безжизненной пустыни, на одной из сторон этой скалы была выцарапана ножом следующая латинская надпись:
«Sir Bucephalus Coghill, Bart.
Primus inter mortales.
Lunae monies Appeninos adiit.
M. DCCC. LXXXIV»
Иначе говоря:
«Сэр Буцефал Когхилль, баронет,
первый из смертных
поднялся на горную цепь
лунных Апеннин».
— Ну, вот! — засмеялся Норбер Моони, указывая доктору на надпись на скале, — для того, чтобы увековечить здесь свое имя, наш милейший баронет покинул нас и доставил нам столько тревог!.. Теперь, вернувшись домой, мы, вероятно, застанем его уже в овчарне!.. Ну, кто бы мог думать, что он способен на подобный поступок пустого тщеславия?