С этого момента он разом совершенно изменился и в своем отношении ко всем, и в своей манере держать себя.
Он по-прежнему говорил очень мало и неохотно, но выражение тихой грусти, почти кротости заменило на его лице прежнее выражение угрюмой недоверчивости и мрачного вызова, читавшееся прежде в его чертах. По-видимому, какая-то новая струна зазвучала в этом исстрадавшемся, наболевшем сердце. В первый раз в жизни чувство ненависти и злобы к людям тяготило и давило его. Порой в его глазах можно было прочесть нечто, похожее на прискорбное удивление или недоумение.
— Неужели, — казалось, говорил его взгляд, — неужели на самом деле существуют добрые, честные, прямодушные люди, не только в воображении мечтательных поэтов, но и в действительной жизни?.. Так, значит свет наполнен не только одними мучителями и мучениками, не одними победителями и жертвами? Значит есть еще и такие существа, которые живут без злобы и делают добро просто из одной любви к добру, люди, презирающие мщение и одинаково далекие как от подлости трусливого рабства, так и от надменности жестокого деспотизма!?
И, припомнив при этом все те ужасные поступки, которые ему следовало загладить по отношению к этим людям, сравнивая поведение их по отношению к себе со своим поведением по отношению к ним, будь он на месте их, а они на его, он положительно изнемогал под бременем упреков своей совести и не знал, где и в чем ему искать спасения.
В силу какого-то необъяснимого чувства Норбер Моони и Гертруда Керсэн угадывали сердцем под множеством противоречивых чувств, мыслей и ощущений, отражавшихся на лице этого отверженного человека, которого все они теперь старались обласкать и приблизить к себе, глубоко прискорбную повесть безысходного горя и отчаяния. И так как у обоих молодых людей сердце было доброе и мягкое, то такого рода предугадывание тайны прошлого этого человека было для них лишь новым поводом к тому, чтобы удвоить свое внимание и ласку к этому несчастному. Они были до того деликатны и бережны в своих отношениях к карлику, что даже никогда ни одним словом не упоминали ни в разговоре с ним, ни даже в его присутствии о прошедшем. А вместе с тем, нетрудно себе представить, как сильно их интересовала эта загадочная личность с ее гигантскими страстями в этом крошечном тельце жалкого карлика; с такими громадными сокровищами различных таинственных знаний, и притом с такой дикостью, таким варварством!
Интересовала их и эта кажущаяся столь унизительной и презренной роль его при Радамехском Могаддеме, и та страшная власть, которую он проявлял перед ними!.. Но Каддур, по-видимому, желал сохранить тайну своей жизни, и этого было вполне достаточно, чтобы никто не подумал даже коснуться этой тайны.
ГЛАВА V. История Каддура
Мало-помалу Радамехский карлик стал оживать и осваиваться в этой новой для него атмосфере ласки и всеобщего расположения. Но из всех окружающих только один доктор Бриэ обладал способностью вытягивать из него время от времени несколько слов, подтрунивая с веселым добродушием над его фокусами и различными чудесами магии.
В ответ на шутки доктора лицо Каддура на мгновение освещалось бледной улыбкой, и молчаливый, печальный карлик решался отвечать своему собеседнику в том же шутливом тоне, но на манер авгура, говорящего с другим таким же авгуром. В этих случаях он всегда проявлял столько серьезных научных знаний, что положительно нельзя было не удивляться ему.
— Этот парень — настоящая «кладезь мудрости», живая энциклопедия! — восклицал каждый раз доктор Бриэ. — Физика, химия, физиология, математика, естественные науки, медицина, древние и новые языки, военное искусство и военные науки — все это хорошо известно ему. Я часто спрашиваю себя, откуда он добыл все это и где нахватался такой бездны знаний! Я не раз хотел спросить его об этом, но всегда какое-то необъяснимое чувство совестливости удерживает меня от расспросов.
— Я вполне понимаю, что удерживает вас, дядя, — проговорила Гертруда Керсэн, — вы внутренне говорите себе: «Я спас жизнь этому несчастному человеку и, следовательно, он мне обязан, а потому требовать от него разоблачения его тайн было бы в некотором роде требованием отплаты за оказанную ему услугу».
— Ну, да!.. Пожалуй, ты права, моя милая!.. Очень может быть, это именно то самое и есть, — отвечал доктор — но кроме того, есть еще и нечто другое, что меня останавливает! — добавил он, смеясь. — Видишь ли, меня смущает какое-то предчувствие, нет, более того, почти уверенность, что Каддур, если бы я решился его спросить об этом, нарассказывал бы мне таких басен, от которых можно стоя заснуть!..
Быть может, доктор действительно был прав в этом отношении, потому что не подлежало сомнению, что, несмотря на явную и резкую перемену, происшедшую в карлике, между ним и окружающими его людьми все еще не существовало той гармонии чувств, того полного единодушия, при котором так легко живется людям. Казалось, будто какая-то тяжесть лежала на душе у Радамехского карлика и мешала ему отдаться всей душой тому дружественному течению, какое, помимо его воли увлекало его за собой.
Но вот непредвиденный случай открыл тайну происходившей в нем внутренней борьбы. Однажды, разговаривая за столом о различных предметах, Норбер Моони в присутствии Каддура упомянул об одной из низких проделок Костеруса Вагнера, Питера Грифинса и Игнатия Фогеля, и при этом добавил со свойственной ему откровенностью и чистосердечием:
— Какое счастье, право, что при постигшей нас катастрофе с нами нет этих каналий!
При этих словах молодого ученого в глазах Каддура сверкнул огонь. С минуту он колебался, но затем, собравшись с духом, заговорил, обращаясь прямо к Норберу Моони.
— Извините меня, господин Моони, если я позволю себе, с вашего разрешения, конечно, один вопрос! — при этом голос карлика звучал особенно вежливо и скромно.
Все невольно подняли голову и взглянули на Каддура, потому что он первый раз говорил таким образом, первый раз обращался к кому-нибудь с вопросом.
— Сделайте одолжение, спрашивайте все, что хотите, — с готовностью отозвался Норбер Моони, — я охотно слушаю вас!
— Если это не будет слишком большой нескромностью с моей стороны, — продолжал Каддур, — то я желал бы знать, из числа ли ваших друзей те господа, о которых вы сейчас изволили упомянуть?
— Какие господа?.. Костерус Вагнер, Питер Грифинс и Игнатий Фогель?
— Да, главным образом два последние!
— Ах, что вы! Эти господа никогда не были и не могли быть моими друзьями!..
— Но я полагал, — прошептал Каддур, чрезвычайно смущенный, — я полагал, что эти господа ваши компаньоны!
— Да, если хотите, они действительно мои компаньоны, но прежде всего это мои заклятые враги, которые не останавливались ни перед чем, лишь бы воспрепятствовать осуществлению моей заветной мысли, моего предприятия!..
Возможно ли?! — воскликнул Каддур, вскочив со своего стула, — а, теперь я все понимаю! Да, все!., Так, они известили через посредство одного араба Радамехского Могаддема о вашем намерении и выдали ему вашу тайну… Как же я ослеплен был тогда, как мог я так грубо заблуждаться!! Но эти люди, — продолжал карлик и вдруг остановился среди своего неожиданного порыва и посмотрел в глаза Норбера Моони, горевшие особенным огнем, — эти люди, которых вы допустили стать участниками вашей экспедиции в Судан, неужели они вам совершенно неизвестны? Неужели вы даже не знали, кто они?
— Я положительно ничего не знал о них! Это были не более, как случайные сотрудники, навязанные мне силой обстоятельств, или, иначе говоря, просто контролеры по денежной части, всегда стоявшие в стороне и не имевшие решительно ничего со мной общего. Я даже не знаю, кто они, чем занимались раньше и откуда взялись! Да, в сущности, не все ли мне это равно?!
— Но мне это не все равно! И я, который знаю об этом, должен вам сказать все, что знаю о них! — воскликнул Каддур, которым с каждой минутой овладевало сильное волнение. — Я должен рассказать вам все это, потому что это единственное мое перед вами оправдание за все то зло, которое я сделал и собирался сделать вам!.. Я должен это сделать, потому что вы своими последними словами разбили преграду, стоявшую между вами и моей к вам признательностью!.. Но разве я мог знать?.. Я смешивал вас всех в одно общее чувство ненависти и презрения, какое я питал к этим людям!.. Ах, господин Моони, вы не поверите, как я счастлив теперь, счастлив тем, что эти люди не ваши друзья!.. Ведь это Действительно правда?.. Если бы они были вашими Друзьями, то, несмотря на все то, чем я вам обязан, несмотря на все ваше великодушие и доброту, я никогда не мог бы стать вашим другом!