Челябу унесли на МСЧ восстанавливать выбитое футбольным азартом сознание, а на поле Лужников (точнее в локалку) сбежалась вся Администрация (Да, много народу у нас наводит порядок в отечественном футболе, а играть всё некому и некому).
Приводим образцы утончённого начальственного остроумия:
– Вы какого чёрта тут расчувствовались? Больше никакого футбола! Вы – больные, и будете болеть. А не устраивать футбольные баталии! А, может, вы его специально убили? Это от безделья вы занимаетесь ерундой! Надо чем-то вас занять… Да и как-то вы одеты все не по форме, а это – грубое нарушение режима содержания.
Действительно, вся зона жила по режиму: заправка, одежда, ну и всё прочее, а на ВИЧевых закрывали глаза: больные как-никак. Но от анонимщиков со всей колонии стали поступать жалобы: мы живём в режиме. Работаем как волы, а эти больные не работают, качаются, словом, дуру гонят… Вот она зоновская жлобота и зависть во всей своей бесчеловечной красе!
Утром на оперативке у Начальника все собравшиеся решали, что делать с ВИЧами, как построить их в одну шеренгу со всей колонией. Да и что им можно, а чего нельзя?
– Они даже в столовую не ходят. У них единственная радость – футбол. – пытался защитить своих подопечных Начальник отряда, но опера и режимники тут же его прервали:
– Они должны быть как все и выполнять все режимные требования. Кто у них за предводителей? – Вот с ними надо плотно поработать, и все остальные будут делать то, что надо нам. А то они совсем распустились. А у нас – режим, а они, что хотят, то и творят.
Последствий этого совещания в высоких лагерных кругах долго ждать не пришлось.
Утром на проверку зашли оперативники и докопались именно до Арбалета и до Мягкого, что одеты они как-то не по форме. Сперва зацепились словесно, потом пошла ругань… и наши друзья оказались в ШИЗО. Загнали их в самый конец изолятора, где находились самые холодные камеры. Их посадили в одну, а Старого и Кучера – в другую. Вот так и начинаются одобренные на самом верху ломки.
Утром на проверке Арбалет задал вопрос:
– Вы зачем посадили нас в самые холодные камеры? Нам простывать нельзя.
Но Арбалет своим вопросом упёрся в глухую стену чиновничьего непонимания. Опера, нагловато улыбаясь, ответили ему:
– Администрация думает о вашем здоровье, чтобы вы были на свежем воздухе… Да вы ещё и одеты в такие тепляки, и носки у вас шерстяные!
Они тут же дали указание дежурной смене:
– Всё снять. Не замёрзнут.
Вот тут и началась буза, вплоть до взаимных побоев. Мягкий успокаивал разъярённого Арбалета.
– Держи себя в руках. Упокойся.
А тот никак не мог смириться с такой явной несправедливостью и такой бездушной чёрствостью. Позабыв о вообще-то присущем ему благоразумии и отбросив всякую осторожность, разъярённый Арбалет орал прямо в опухшие от казённой харчёвки вертухайские рожи:
– Вы что делаете? Люди вы или нет? Даже немцы так не издевались над людьми! А тут русские унижают и убивают таких же русских. Мы же все – братья!
– Не брат ты нам. Ты – заразный. Вас всех надо уничтожать!
Как раз в это время по прокопчённой Магнитке ползал пущенный кем-то гнусный слушок, что якобы некоторые ВИЧ-инфицированные в общественном транспорте заражали своими шприцами здоровых людей. Так они будто бы мстили за свои собственные грехи, ненавидя весь род людской за свою обречённость. Конечно, среди неизлечимо больных людей бывают и такие отморозки. Но в данном-то случае никаких реальных арестов и судов не было, так что, скорее всего, это была просто административная утка, чтобы подстегнуть общее отрицательное отношение к ВИЧ-инфицированным и дать старт методичному их уничтожению. Распространение этих ложных слухов подействовало и на сотрудников колонии.
Арбалет, Мягкий, да и все ВИЧ-инфицированные прочувствовали это на своих дублёных шкурах. И в камерах, и особенно в Шизо их раздевали, били, всячески унижали и оскорбляли.
Арбалета согревали только мысли об Юле. Он мечтал и надеялся, что всё равно он пройдёт все испытания и освободится, и тогда уже ничто не разлучит их любовь.
Но нервы у Арбалета были уже на пределе, он всё чаще срывался, и каждый миг был готов броситься в бой на своих мучителей. Он пригрозил операм, что вскроет себе вены, если их не выпустят из ШИЗО в отряд. Обозлённые его отчаянным упорством режимники, проорав: «Ах, ты ещё нам жути гонишь!» – подвесили его за наручники, пристегнув к решётке. Он долго висел так, не доставая ногами до пола, крыл своих палачей матом как только мог, а когда силы покидали его, молился и просил у Русского Бога мудрости и терпения, чтобы вынести эти испытания.
А мудрость, опыт и благоразумие находились в одной с ним камере в лице Мягкого.
Только по воле всемогущих Богов мог оказаться в одной камере с ним такой человек. И именно в этот, самый трагический отрезок в его жизни. Что было бы с Арбалетом, ели бы тогда с ним рядом не было Мягкого! Мягкий терпеливо успокаивал своего молодого и горячего друга, развеивал его непомерную злость на обстоятельства жизни, балагурил, шутил и даже пел песни. Однажды, в особо грустную минуту, он устроил в камере настоящий концерт.
(Если мы скажем, что Мягкий пел, аккомпанируя себе на гитаре, некоторые дотошные «специалисты» могут задать вполне резонный вопрос: «А кто это нарушил режим и пронёс в ШИЗО муз.инструмент?»
Поэтому мы скажем здесь, что наш герой Мягкий пел свои песни без всякого музыкального сопровождения… Вы довольны, стукачи недодолбанные?).
Мягкий бережно перебрал аккорды, чтобы не возмутить ледяную продольскую тишину, и запел своим сочным и одновременно мягким баритоном слегка протяжную и заунывную мелодию:
Дождь по крыше стучит монотонно,
Навевая осеннюю грусть.
Где-то тоже не спишь ты, Мадонна,
Ведь я знаю тебя наизусть.
Помню нежные добрые руки,
Тишину твоих ласковых глаз.
Как мучительны наши разлуки.
Даже думать мне больно о нас.
Не спешат прокажённые годы,
Каждый день мы считаем за век.
Ты одна там встречаешь невзгоды,
А здесь мечется твой человек.
Без меня подросли наши внуки.
Ты их в школу уже отвела?
…Никогда не сдают на поруки
Знатоков моего ремесла.
Поутру, деловая, за чаем
Проверяешь Максимкин урок.
Только мы с тобой, милая, знаем,
Что такое пожизненный срок.
Долго-долго живи, дорогая.
Не робей в оголтелом миру!
Я с улыбкой, тебя вспоминая,
От тюремной чахотки умру.
Совсем тревожно стало на душе измученного пытками Арбалета, и он взмолился:
– Андрей, песня чудная, но в нашем положении лучше что-то не такое печальное.
Мягкий улыбнулся и пропел ещё одну, тоже не очень-то весёлую песню:
В одном заведеньи весёлом
Явилась принцесса на бал,
Сфокстротила мызглым подолом,
И все фраера – наповал.
Какой-то жеребчик мышиный
Висел на гнилых костылях.
С его безбородой плешины
Стекали созвездия блях.
Оркестр безболезненно таял
В объятиях скрипок и флейт.
Но повара только охаял
Ушедший в провал полтергейст.
Скорблю воле стойки буфетной
О тех, венценосных балах.
Когда всю страну безответной
Тащили с ликующих плах.
– Ты что, Арбалет?
– Родину жалко.
– Она-то о нас не очень печётся.
– Нет, Мягкий, Родина нас ещё вспомнит и полюбит… когда её жареный петух в задницу поцелует.
– Ну, когда это ещё будет… Ладно, споём весёлую. Подпевай, братан!
В стране полно работы,
Печали и заботы.
У граждан – недороды и беда.
А мы сидим на нарах
И думаем о шмарах.