Рукописный вариант повести не сохранился. Но, к счастью, в архиве писателя имеются два машинописных экземпляра, один машинописный экземпляр сохранился в архиве Н. Ангарского.
Особую ценность представляет самый ранний вариант из архива Булгакова, в котором отразилась не только работа автора над текстом, но и многочисленные пометы Н. Ангарского и других, пока неизвестных нам "благожелателей" писателя.
В верхней части первого листа сохранилась надпись (тщательно зачеркнутая фиолетовыми чернилами, очевидно, при возвращении рукописи автору), сделанная, видимо, сотрудником ОГПУ: "Обнаружено при обыске у Булгакова в мае 1926 г." Ниже - размашистая запись Булгакова синим карандашом: "Экземпляр, взятый ГПУ и возвращенный". Еще ниже - три надписи, связанные с посвящением Любови Евгеньевне Булгаковой, тщательно зачеркнутые.
О работе писателя над текстом данной рукописи и о многочисленных пометах "цензоров" мы сообщаем в комментариях. Заметим лишь, что при чтении особое внимание обращалось на те места в тексте, которые касались Швондера. Ох, как не нравился он "цензорам"!
Этот ранний вариант мы условно называем "первой редакцией".
Представляет интерес и более поздний вариант рукописи (из архива Н. Ангарского) с обширной авторской правкой. Этот ли вариант был отправлен Л. Каменеву - сказать трудно. Во всяком случае, правка текста осуществлялась Булгаковым по замечаниям, которые были сделаны Н. Ангарским при прочтении раннего варианта повести (первой редакции). Но автором внесена также и другая правка, не относящаяся к замечаниям Н. Ангарского. В этом особая ценность данного машинописного экземпляра, который мы называем условно "второй редакцией". На первом листе этого экземпляра синим карандашом начертано Н. Ангарским: "Нельзя печатать". И далее - его подпись. Дата, к сожалению, отсутствует. Эту редакцию мы и публикуем.
Наименее значительным представляется третий машинописный экземпляр повести (из архива Булгакова). Это перепечатка с раннего варианта (первой редакции), но, к сожалению, с купюрами и ошибками в тексте. Мы его обозначили как вариант первой редакции. Почему-то именно данный текст был опубликован в собрании сочинений писателя.
* * *
Итак, к лету 1925 года Булгакову стало ясно, что "Собачье сердце" не будет напечатано (игры Н. Ангарского с Л. Каменевым принципиального значения уже не имели, они зафиксировали лишь уже принятое в мае запрещающее решение). А в это время предстояло сдать в журнал "Россия" заключительную часть "Белой гвардии". Естественно, писателю было над чем задуматься. Ибо, с одной стороны, ему совершенно определенно указали на те "сферы", которых он не должен касаться, но, с другой стороны, о содержании "Собачьего сердца" знали уже многие в Москве - писатель "засветился".
Мы не знаем рукописного текста "Белой гвардии" (и, вероятно, никогда не узнаем) и поэтому не можем сказать, усилил ли Булгаков остросюжетную часть текста перед сдачей его И. Лежневу или, напротив, ослабил. Но одно можно сказать с уверенностью: финальная часть романа демонстрирует такую антирусофобскую мощь, о которой автор в первых уже вышедших частях и не помышлял. Видимо, тот настрой, с которым писалось "Собачье сердце", уже трудно было переломить.
Приход большевиков в Город писатель изобразил как явление таинственное и мрачное. "Надвигается новое, совершенно неизведанное, страшное", "проклятьем заклейменное". Символизируется этот приход появлением на пригородной станции Дарницы бронепоезда под названием "Пролетарий" (все тот же пролетарский мотив, что и в "Собачьем сердце"). И то, что предстоит испытать Городу, уже предначертано. Эта трагическая определенность показана писателем с какой-то символической, грандиозной, потрясающей убедительностью:
"Сонная дрема прошла над Городом, мутной белой птицей пронеслась, минуя сторонкой сияющий крест Владимира... Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд... в высь, черную и синюю, широченное дуло в глухом наморднике целилось верст на двенадцать прямо в полночный крест. // Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму... А у бронепоезда... ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках... Из... пасти башлыка глядели глаза... Глаза эти были голубые страдальческие... Удобнее всего ему было смотреть на звезду Венеру (в следующей редакции - Марс. - В.Л.)... Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная... вырастал... небосвод невиданный... Весь красный, сверкающий и весь одетый Венерами... Исчезал небосвод, опять одевало весь морозный мир шелком неба, продырявленного губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны-фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная".
И вот эти люди с голубыми страдальческими глазами и пятиконечными звездами на груди ("полчища аггелов") пришли на погибель Городу. И пришла чрезвычайка по турбинскую душу, а страшнее ее ничего на свете нет...
Вот такие замечательные булгаковские "сны" пришлось читать редактору "России" Исайю Григорьевичу Лежневу, которому писатель предсказывал громадную издательско-редакторскую будущность и почти не ошибся. Но успех к Лежневу пришел позже, в мае же 1926 года журнал и издательство "Россия" окончательно закрыли, а редактора после обыска и ареста выслали за границу. Роман "Белая гвардия" сыграл в этой истории не последнюю роль.
* * *
Но к этому времени Булгаков был уже поглощен другой работой постановкой на сцене Московского художественного театра "Дней Турбиных". В апреле 1925 года МХАТ предложил писателю инсценировать роман "Белая гвардия". Последовало немедленное согласие автора, имевшего уже к тому времени черновой набросок пьесы. 15 августа того же года пьеса была представлена театру, а в сентябре состоялась первая читка. Однако уже в октябре ситуация с пьесой осложнилась поступившими отрицательными отзывами, в том числе А. Луначарского. Последовали переделки пьесы, и работа над ней затянулась.