А я когда вырасту, стану чьей-то мамкой. Если доживу. На елку буду водить, конфеты приносить…
Дура ты, толченая! Мамкой стать захотела она! Пузо набить тебе любой мудак сумеет. Вон Чирий — говно вонючее, а сколько девок от него аборты сделали! Они что, дурней тебя? Кто теперь рожает? Только новые русские или мафия! Другие и не думают. Сами кое-как дышат!
И не бреши! У нас соседка ребенка родила. Без дядьки! Сама себе! Чтоб жить нормально. Так и сказала, что теперь в ее жизни смысл есть.
Забот у ней не было! Если б в голоде дышала, про ребенка не подумала!
Постой! Но и нас с тобой родили! Не враз возненавидели! Меня из-за котлет прогнали! За Голдберга!
Не вешай лапшу на уши! При чем пес? Надоела ты им. Тяжко теперь жратва дается. Ты же последнее собаке отдавала. Может они эти котлеты себе оставили пожрать. Тут-то и сработало! Они — в дом, а ты — псу! Сама ни хрена не принесла! Считай, как выкинула! Своих не жравши оставила! И я тебя вышвырну, коли лучшее станешь кобелю отдавать! Доперла? — спросила Зинку.
Ты сегодня ничего не принесла! За что кричишь? Я из твоего не буду кормить Голдберга. Сама ему принесу, — шмыгнула носом Зинка.
И смотри, если брюхатеть задумаешь, жить вместе не станем! Сама такая доходная, а уже сопляка заиметь хочет! Во, дура! — насупилась Катька.
Я ж не теперь, когда совсем вырасту.
Ты доживи до того! Чего наперед судьбы скачешь? Вон я! Старей тебя на сколько, а и то про детей и не думаю. Пузатеть не собираюсь. Чего загадывать, если меня сегодня прибить могли. На что сирот и бомжей в свет пускать? Сами как говно в луже!
Ладно тебе ворчать! Ешь лучше! Да давай придумаем, как нам дальше быть? Ведь я еще побираться смогу. Сбрешу, что беженка! Будто мамка с папкой потеряли меня, а я одна осталась. Неделю не евши мучаюсь…
Ага! Менты тебя враз сгребут. В дежурку! Вломят так, что до самой задницы расколешься. Так отметелят, ночь от дня не отличишь! К тому ж Чирий тебя видел. Своих натравит. Его пацаны тоже на базарах побираются. Беженцами, сиротами прикидываются. Им подают и поддают. Они своих мест даром не отдадут. Не пытайся, не пробуй. Все, что соберешь, у тебя отнимут, — предупредила Катька.
Но Зинка не поверила. «Не могут они за каждой побирушкой следить», — решила девчонка. И утром села на углу магазина с протянутой рукой. Она, заунывно гнусавя, просила милостыню.
Худая, грязная, дрожащая от холода Зинка не просто вызывала жалость: даже подвыпившие, глядя на нее, трезвели. И, нашарив в карманах оставшееся от попоек, сыпали девчонке в подол, не считая.
Мать честная! До чего довели! Она ж не иначе чахоточная! Ее лечить надо! — обронил кто-то, приостановившись.
Сейчас вылечим! — подошел милиционер и схватил девчонку за шиворот: — А ну, пошли со мной! Сейчас узнаем, откуда ты здесь выросла!
Отстаньте! Оставьте ребенка! — возмущались люди, но поздно: рука, державшая за воротник, не ослабла.
Дяденька, отпусти! — попросила Зинка тихим голосом.
Сейчас! Ишь, развелось вас здесь, как блох у барбоски! Иди, не трепыхайся! — прикрикнул грубо.
И девчонка вспомнила, как жестоко избили ее в милиции за бродяжничество, когда забрали в первый раз. Ей стало страшно. Она крутнулась, хотела вырваться, но милиционер держал крепко. Его пальцы оказались слишком близко… Зинка и сама не знала, как все получилось. Она вцепилась зубами в руку, а трусивший следом Голдберг сшиб его с ног, не дав ударить хозяйку. Девчонку и пса словно ветром сдуло. В какую сторону они побежали, никто не увидел. И раздосадованный сконфузившийся милиционер стоял среди улицы, не зная, как нагнать, где искать малолетнюю побирушку, которую даже в лицо не запомнил. А неподалеку, в десятке шагов, откровенно смеялась кучка людей.
Зинка с Катькой, пересчитав деньги, ликовали:
Если б до вечера посидела, целый мешок собрала б! Да лягавый помешал! Во, гад! Поднесло его не во время.
Хорошо, что смылась! Не то б до копейки вытрясли в ментовке! Там на это горазды! Сам не делишься, значит, все отнимут! — смеялась Катька и добавила: — Жаль, что только клешню повредила. Таким гадам башки стоит отгрызать.
Так Голдберг его с ног сшиб, — напомнила Зинка и продолжила; — Выручил он меня. Уже в какой раз! Покормить бы его…
Катька поняла. Вздохнув тяжко, встала, вытащила хлеб из стола:
На, ешь, корефан! Свое ты заработал! — погладила пса, признав его законным жильцом дома…
Ты знаешь, без жратвы я не сидела, а вот с' «бабками» — дело хуже. Это надо по карманам и сумкам шарить. Мне в том не светит. Не могу. Ловят и тыздят круто. Сколько раз чуть не урыли. Особо один раз в барахольном ряду. Старуху ощипать вздумала. Приметила, как старая плесень башли в тряпочку уложила, завязала в узелок и в карман сунула. Сама себе халат приглядывает. Когда ощупывать его принялась, я ее тряхнуть вздумала и сунулась за узелком. Тогда еще не знала, что старухи такие глубокие карманы делают. В них только с башкой нырять надо, чтоб что-то выудить. И у той на самой манде тот узелок лежал. Я как слезла, она как взвизгнет. Наверно я поторопилась и не за то ухватила бабку, но она меня — враз без промаха за горлянку! Чирий видел все и вместо того, чтоб помочь, со смеху усирается. Ну, когда увидел, что бабка меня всерьез душит, подлетел сзади, хвать ее за жопу. Бабка про меня забыла, отпустила глотку, смотрит по сторонам, какому озорнику ее жопа глянулась? Я тем временем слиняла. А уж в кодле сказали, что старух без понту щипать: у них в тех узелках башлей очень жидко, не больше пенсии, но вони много. Не стоит рисковать из-за такой пыли. Другое дело фирмача тряхнуть, коммерсанта наколоть. Но они не бывают на базарах и пешком не ходят. Их голыми руками не взять. Все с охраной. Вот и остались на нашу долю бабы да пацанва. Они теперь ходят — пальцы веером, сопли пузырями, ноги кренделями. Все — новые русские, а в карман к ним сунься, больше полусотки не нашаришь. Чаще жвачка изжеванная в бумажке завернута, чтоб вечером ее до конца истискать. Ну, еще гондоны… Эти и у девок, и у пацанов…
А что такое гондоны? — спросила Зинка.
Во, дура! Не знаешь? — удивилась Катька и популярно объяснила.
Я после той старухи еще раз попыталась в карман влезть к мужику. Долго смотрела, кто с них куда «бабки» прячет. И приглядела. Такой толстый, пузатый. Его морду целой кодлой не обнять. Весь потный, красный. Сунул он бумажник в кошелек, какой у него на пузе мотался, и как только сунулся в толпу, я бритвой по ремню. Кошелек упал. Схватила его и бегом. От счастья все пятки обоссала. Ну, думаю, небось одна «зелень» там. И к сортиру бегом. Открыла тот кошелек, а там — твою мать! — калькулятор самый сраный, два
блокнота и всего-навсего тридцатник «деревянными». Ну и этих, гондонов, целый пакет. Нашей кодле на месяц хватило! Я чуть усралась от злости: весь бумажник вместе с кошельком наизнанку вывернула Все не верилось, что такой толстый мужик с таким тощим кошельком посмел на базаре нарисоваться! — возмущалась Катька даже через время, а, чуть успокоившись, похвалила Зинку: — Ну, ты прикольная! Смекнула как «бабки» поиметь и голодной не остаться.
Жрать захочешь — придумаешь! — согласилась девчонка и, вздохнув, добавила: — Я не умею воровать. Не пробовала, потому что боюсь. Один раз видела, как соседи двух цыганок поймали. Уж и не знаю, что украли, но били их всем домом. Из подъездов люди выскочили и так колотили, что цыганки не только убежать, шевелиться не смогли. Их втоптали в землю живьем! Потом «скорая» увезла, но вряд ли выжили. С тех пор лучше сдохну, но воровать не смогу. Все перед глазами те цыганки…
Ты и без того не пропадешь! — ободрила Катька и, пересчитав деньги, сложила их, спрятала под печку.
На всяк случай! Когда никого с нас дома не будет, чтоб не сперли! Дошло?
Зинка согласно кивнула.
Вскоре они решили промышлять вместе. На окраинном захолустном рынке Катька воровала жратву, а Зинка побиралась, собирала бутылки, ругаясь за каждую с уборщицами, сторожами, старухами и детворой. Один раз ей крупно повезло.
Обшаривая мусорные контейнеры ранним утром, выволокла громадный узел. Когда развязала, чуть не заплакала от радости — детское барахлишко. Как раз на нее с Катькой. Чего ж тут только не было! Пальто и платья, туфли и сапожки, даже нижнее белье, а уж кофт, юбок — прорва. Девчонки ликовали и примеряли тряпки весь вечер. В их глазах было столько счастья и радости, словно им обеим в одночасье разрешили вернуться в семьи.