Сердце колотилось где-то на уровне горла, гулко отдавалось резкой болью в затылке. Но я упрямо тащил заложника по коридору. А Мика с автоматом в руках шла за нами. Легко и бесшумно, так что я боялся, что ей надоест эта игра и она бросит нас.
Но вот мы свернули в ещё один коридор и начальник тюрьмы выдохнул:
— Здесь. Снимите наручники. Мне нужно приложить руку к панели.
Я переглянулся с Микой. Она усмехнулась, глаза сузились. Но послушалась. Заложник размял руки, потёр затёкшие запястья. И провёл ладонью по стене, обнажив панель. Приложил. И тут же с тихим стуком открылась ниша, из неё выскользнул на телескопической ноге шар с круглым ярко сверкающим красным глазком. Проскочил оранжевый свет сканера. И дверь отъехала в сторону.
— Стой здесь, — приказал я Мике.
Она кивнула. И я шагнул внутрь.
За дугообразными экранами сидело двое парней в белых рубашках и чёрных брюках, словно не в страшной тюрьме-утилизаторе они работали, а служили клерками в обычном офисе. Вскинули удивлённо глаза. Приподнялись на месте. Но Рудберг лишь махнул им рукой. Обернулся ко мне. И кадык подскочил на шее вверх, опустился вниз. По виску текла струйка, которую он даже не смахнул.
— Открывай! — бросил я в нетерпении, от напряжения свело челюсти. — Быстро!
Скрип и скрежет отодвигаемых решёток. На экранах я видел, как заключённые толпой вырвались в коридор. Воздух огласили радостные вопли. Кто-то орал, кто-то прыгал. Через мгновение уже слышались автоматные очереди — видать нашли отнятое у охранников оружие. Ну теперь начнётся веселье.
Я подошёл к пульту управления и обрушил на него кувалду, в которую превратил левую руку. Бил и кромсал пластик, кнопки, тумблеры, экраны. Выплеснул весь гнев, скопившийся внутри. И остановился лишь тогда, когда ощутил невыносимое облегчение и какую-то невыразимый кайф содеянного.
Оглядев устроенный кавардак — разбомблённую панель и пол, усланный толстым слоем обломком и осколками, развернулся и направился к выходу. Но остановился в дверях, чтобы увидеть напоследок растерянное лицо Рудберга.
Под моим взглядом он словно скукожился, сжался. Кажется, ещё мгновение, падёт на колени, сложит молитвенно руки. А перед глазами пронеслись, как кадры из увиденной киноленты, как эта мразь стоит перед гильотиной, лезвие падает, расчленяя очередную жертву. Сколько раз он наблюдал за этим? Сотни, тысячи раз? Потом шёл домой, ужинал, с удовольствием здорового человека с крепкими нервами, которые ничто не могло расшатать. Заваливался спать с женой. Не думая о том, что отправил на тот свет человека, у которого тоже могла быть жена, или мать, дети, друзья. Он не мучился бессонницей, и совесть его спала, мирно свернувшись клубочком на дне его гнилой души. Мерзавец.
Наверно, в моих глазах отразились всё кипевшие в моей душе чувства. И Рудберг зашатался и обессилено оперся о стол, опустил голову, не выдержав моего взгляда.
Развернувшись, я вышел в коридор и захлопнул дверь. Кувалдой сломал замок, запечатав её.
Выскочил в коридор и ринулся в гущу общей свалки. Хотелось безудержного веселья. Ощутить себя живым и сильным. Пусть пули впиваются в грудь, плечи и руки, обжигая адской болью. Но мне безумно нравилось купаться в этой боли, которая зажигала во мне мысль, что я жив!
Кто-то из охранников спрятался в камерах от беспощадного и бессмысленного бунта смертников, вырвавшихся на свободу. Но кто-то боролся, не собираясь сдаваться.
Грохот очередей гулко отдавался под сводами так, что заболели зубы. Я как безумный нёсся по коридорам, рубил и кромсал всех, кто пытался остановить меня. И слышал все усиливающимся топот ног за моей спиной. Эта волна живого гнева могла смести всё на своём пути.
Но вот мы вырвались наружу, на широкий двор тюрьмы, ограниченный трёхэтажными грязно-белыми с облупившейся штукатуркой зданиями. Ринулись к воротам. Там уже стояла рота спецназа, все в камуфляжной форме, бронежилетах и шлемах. Ощетинились прозрачными щитами. А в небе всё громче и громче нарастал стрекот вертолётных винтов.
— Всё назад! — заорал я.
Толпа с общим воплем отпрянула и мы закрыли двери на засов.
— Говорила я тебе, что они вызовут подкрепление, — зло выдохнула Мика.
— А тебе что? Ты можешь уйти, — бросил я. — Одни справимся, — и чуть не добавил: «без баб».
— Вот уж нет. Я останусь.
Скинула безбоязненно капюшон, не стесняясь впёршихся в неё изголодавшихся по женскому телу мужиков. Наверняка, некоторые здесь сидели долго, а без слабого пола приходится трудно. Но Микаэла ничего не боялась. Только выглядела сердитой.