Если тенденция – стремиться к тому, чтобы казаться развитым, во всех смыслах, а никак не являться таким, то в этом вина общества. Полноценная вина всего общества. Человек всегда зависит от общества, если он живёт в нём. В этом проблема, которую не видно за толстым слоем безразличия. Именно безразличие даёт полноценную власть невежеству.
Безразличие кругом и всюду. Я от него тоже бежал когда-то и это опять же моя слишком наивная ошибка. Безразличие – элемент социальных ценностей, и я считаю это действительно верным, без сарказма. Безразличие защищает человека от раздражителя тем, что разрешает ему просто не обращать на него внимание, по крайней мере, внешне не показывать этого. Я и сам безразличен ко многому и недоверчив. Я считаю, что это достойно общества. Нет смысла верить в человека. Каков смысл верить в абсолютно нестабильное существо? Не верить даже проще, ибо зависишь только от самого себя и не создаёшь напрасных надежд. Это натолкнуло меня на ассоциативный момент в истории моей жизни.
Как-то раз сидели мы с Геной и вели задушевный разговор. Был вечер, и мы обычно выпивали. Помню, Гена сказал:
– Как тебе Кристина?
– Я чувствую, что она мне нравится, она классно целуется, вкусно пахнет. Меня возбуждает её голос – он такой, понимаешь, приятный, – ответил я.
– Повезло тебе, парень, – грустно сказал он, но я сделал вид, будто этого не заметил. Я знал, что он хотел, чтобы я спросил у него типа: «Ты в порядке? что-то ты грустный». Он делал всё, чтобы я это сделал: и выражение лица, и тот же тон голоса. Но я ненавидел такие намёки, поэтому сделал вид, будто не понял его намёка. Мы сидели, молчали, и я ожидал повторных действий от него. Я чувствовал превосходство в своём искусственном притворстве. Он вымолвил:
– Ты её любишь?
– Честно? Не знаю, – сказал я. «Странный вопрос. Ах да, мы же под градусом – совсем забыл».
– Я думаю, у вас всё должно быть прекрасно.
– Наверное, – сказал я. Отчётливо помню, что подумал: «Вот притворщик, выделывается только». Он, несомненно, что-то хотел мне сказать. Что-то сокровенное, тайное, очень интимное. Я имел достаточно любопытства для того, чтобы поинтересоваться об этом, но непомерный протест против этого лицемерия затмевал всё что угодно.
Ночью меня разбудил Макс. Я встал со словами: «Что случилось?». Меня немного насторожил его нездоровый испуг на лице. Но я помню, подумал, что он обкурился или напился, что было не такой уж новостью. Я встал и пошёл за ним в ванную, мечтая поскорее лечь обратно в кровать.
В ванной при тусклом тёплом свете лежал окровавленный Гена. Крови было прилично; мне стало дурно и поэтому, как только я успел добежать до унитаза, меня тут же вырвало. Гена был бледен как сама ванна и выглядел совершенно безобразно. У него была располосана рука – он порезал себе вены. Я подумал: «Гена, что случилось, твою мать? Зачем это всё?». Задавать вопросы было уже поздно, и я проклял себя за то, что не поинтересовался о его секрете минувшим вечером.
Я ушёл из ванной и сел к себе на кровать абсолютно опустошённый, чувствовал утерянную возможность его спасти. Я сидел так и, по правде говоря, проронил слезу. Там, в стороне ванной бегали, кричали, но это всё было как-то глухо, едва слышно и чётко параллельно моим внутренним переживаниям. «Какой же я дурак… хладнокровно уничтожил собственного друга», – сказал я шёпотом, сидя на кровати с закрытыми глазами и напрочь забыв о сне.
Я не могу понять, почему я вспомнил тот случай именно сейчас. Мне захотелось выпить, но желание приутихло из-за банальной лени идти в магазин. Воспоминания полились дальше.
Прошло два дня спустя смерти Гены. Приезжали его родители и ревели. Они искренне сожалели о потери единственного сына. Его родители всегда считали его отличником и хорошим мальчиком, были рады каждому его успеху, пятёрке, удачно сданной сессии. Они не подозревали об его истинных увлечениях, да что тут говорить, они даже не знали о том, что Гена курит.
Все преподаватели были мутные. Я видел их притворство и дань Гене, что-то типа минуты молчания, которая длилась в общей сложности пару недель. Жалкий стереотип, преследующий это общество, – этим Гену всё равно было не вернуть. Я пошёл на занятия пьяный, но держался нормальным, глаза изрядно выдавали, но я был лучшим другом Гены и все считали, что я просто не выспался или ненароком всплакнул. Я винил себя в его смерти и пил, но не испытывал к нему жалости и не вёл этого гнусного траура – традиционной чепухи. Все помешались на этом случае; приезжали с телевидения. Я понимал, что от этого университет только выиграл – это был пиар, причём пиар абсолютно бесплатный и нисколько не пахнувший рекламой. «Да это самый чистый пиар в мире», – подумал я, когда смотрел, как брали интервью у директора.