– Тебе нужно к врачу, – сказал Дао.
– Да… – прошептал я.
– Пойдём, – схватил меня Дао и поднял, – Борис Витальевич обработает твою рану.
9
Стал ли я лучше от всего пережитого? Или хуже? Нет, я остался при своём: «жизнь – игра, поэтому нужно играть по правилам, – мне это знакомо. Но я настроен жить по-другому». Теперь я в местной больнице, с ожогами третьей степени. Я остался без всего и без всех, совершенно один, как всегда. Как всегда одинок.
Я не был на войне, не терпел голод, мне не приходилось бывать в концлагере, не приходилось испытывать на себе последствие ядерного удара, нехватку воды или кислорода. В чём суть моих страданий? Достоин ли я их? Я должен быть счастлив, что у меня целы руки, ноги, что я могу видеть, слышать, дышать, говорить, понимать что-либо, двигаться, в конце концов, но я несчастлив. Внутри всё разрушено и будто воронка, которая сосёт остатки души в неизвестность, в чёрную дыру, из которой невозможно выбраться. Такая боль слишком душераздирающая, что любому, кому придётся её терпеть – придёт конец. Я к ней уже готов, что звучит ужасно. Последнее время любовь заставляла меня приходить в ярость. Эта боль в груди, которая перебивает дыхание, переходила в физическую боль, не говоря уже о душевной боли, она вызывала у меня слабость, подрывала мою силу воли и делала меня уязвимым. Теперь мне некого любить, а это значит, что я стал неуязвимым.
«Как теперь жить», – не актуальный вопрос; актуальный вопрос: «зачем теперь жить».
Столько смертей в жизни одного человека: начиная с родителей, Гена, тётя, Софья, Голодяев, Родион, Барон, Диана, Саша, – что-то же это должно значить? Может быть, я притягиваю смерть? Так почему же она берёт моих близких, а не меня?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Старик живёт один в лесу, вдалеке от цивилизации. Он бородат, седовлас и слишком просто и ветхо одет, лицо его долгое время неизменно – равнодушно. Он долгое время один и никто его не видел, никто о нём не слышал. Он вновь уходит в себя, на самое дно своего существа, вновь постигает пучины мироздания. Он – вечный мечтатель.
Он жил с людьми, знал их и познал, также он познал всю их мерзостную порочность и аморальность. Затем он начал отвергать всё системное и стереотипное, что создавало в нём человека. Отчасти поэтому он не смог ужиться среди людей. Его следовало бы назвать нигилистом, но нигилист ли тот, кто действует правильно? Когда неправильное становится правильным, тогда всё до этого правильное становится противозаконным.
Духовное одиночество и хронический пессимизм – вот, что создало в нём общество. Поначалу, он хотел, чтобы все узнали о нём, о его мыслях, о его мечтах. Он был тщеславен и наивен, что никак не выделяло его из толпы. Он писал книги и давал волю осознать их людям. Общество хотело видеть экшен и не хотело видеть смысл; не откликалось на его призыв к общению, от этого он постепенно привык к диалогу с собой.
Нельзя сказать, что он винил общество – он видел все его несовершенства. Он, скорее его презирал, видел его недостойным для существования себя в нём. Он осознал, что люди – рабы системы и самое главное – система окутала всех. Вина людей в этом категоричная и потому они достойны этой системы. Это осознание и есть его превосходство.
Он вспоминал моменты его жизни. Как он рыбачил вместе с дедом, и наловил килограммовых, двухкилограммовых карпов на кукурузу. Он вспоминал, что его мать готовила ему блинчики на масленицу, и он уплетал их с земляничным вареньем. Его отец был достойным и правильным человеком, и вся его правильность заключалась в давно уложившихся в понимании предрассудках, которые он жаждал передать своему сыну. Его сестра любила его и всегда так мило, по-сестрински обнимала при встрече. Это были чужие воспоминания, чужие моменты жизни. Странные чувства охватили его и он приуныл. Он бы хотел быть тем, чьи воспоминания возбуждали его мозг. Он мечтал об этом.