Баунти расслаблено закатил глаза, откинувшись на диване, растворившись в тихом вечере и винном благодушии. Вагнер решил — самое время укусить:
— Кстати о крови. У вас есть какие-то официальные данные о количестве пострадавших в давке на Вашей акции во Флоренсе?
Баунти встрепенулся, вернувшись взглядом в комнату, удивленно глядя на Вагнера — 25-летнего выскочку, впервые в жизни прикинувшегося в фирменные мановахские шмотки, обнаглевшего от дорогого вина, крутой ксивы и величия своих покровителей. Вагнер, не смущаясь этого взгляда, делал вид, что обсуждает что-то само собой разумеющееся, — Точных нет данных ни у кого, а мне нужно заканчивать репортаж о Вашей поездке…
— Я отправил запрос в отдел полиции, но пока не получил ответа. Еще предстоит разговор с организаторами мероприятия. Ивент-компания должна ответить за…
— Вот, простите, что перебил, Комиссия по науке и культуре дала мне справку от Медслужбы Флоренса — 22 погибших, 24 в тяжелом, всего госпитализированы 115 человек. Среди погибших 5 детей, — Вагнер деловито протянул Баунти под нос свой телефон со справкой на дисплее.
Баунти скривил губы, сцепил ладони в железный узел, снова посмотрев в лицо репортеру спросил:
— Чего Вы хотите от нашего разговора?
— Понять, кто Вы.
— А как Вы думаете, кто я?
— Если бы я знал, не задавал бы вопрос. Но говорят, что Вы тесно связаны с Galaxy и некоторыми их проектами…
— Galaxy, также, как и межгалактические комиссии и прочие организации, как и государства — это только инструменты, которые могут и должны быть использованы для блага человечества…
— Вас что-нибудь связывает с Грогом?
— Молодой человек, вы весьма информированы, но немножко фрагментарно информированы. Да, есть такой влиятельный политик — Грог, который не известен широкой публике. Конечно, я связан с ним определенными контактами, как и все политики, которых Вы знаете, включая Вашего приятеля-Гилаца.
Вагнер чувствовал, что собеседник нервничает, теряет управление разговором, и продолжал психологически давить:
— Говоря Вашим языком, Вы — инструмент Грога?
Баунти взял паузу, снова отвалился на спинку дивана, хлебнул вина, и, наконец, улыбнулся, сощурившись в необычной для себя манере — внимательно, серьезно, без милых круглых глаз, сузив их до щелей, сделав похожими на триплексы, торчащие над броней танка.
— Грог — великий политик, по-настоящему отдавший себя делу обустройства Вселенной, помощи людям, улучшению мирового порядка.
— Вы работаете, как актер, озвучиваете слова, прописанные Охотником в его сценарии? — Вагнер уже понимал, что интервью для эфира не получится, отношения испорчены, но хотел добиться для себя ясности — кто перед ним сидел на диване, и намеренно провоцировал, заставлял Баунти вспыхнуть и открыться.
Вагнер вдруг почувствовал приступ неумолимого ужаса, мурашки побежали по всему телу, его ударил озноб, захотелось втянуть голову в плечи. Мужчина в серых трениках смотрел на него гипнотическим лицом удава и спрашивал, как сквозь туман:
— А ты не боишься? Тебе не страшно узнать кто перед тобой сидит на диване?
— Мне страшно, но меня это не ломает. Этот страх только подсказывает мне, что тебе есть что скрывать. Значит, ты сам считаешь себя не вполне правым, — эти двое перешли «на ты».
Мурашки убежали, страх отпустил. Вагнер почувствовал слабые покалывания — как будто его щупали сотни аккуратных игл, и каждая брала его частичку для изучения и анализа. Баунти рассуждал:
— Вижу, ты не боишься. Но страх — полезное чувство, чаще всего оно удерживает от глупости. А еще оно объединяет. Группы по интересам, влюбленные во что-то одно, очарованные чем-то — не стойкие. А группы, страшащиеся чего-то одного, сбиваются накрепко вместе, надолго. Страх привел нас всех к Единому Богу. Слабые боятся за свою шкуру, сильные боятся за шкуры своих любимых, своих детей. А ты, значит, никем и ничем не дорожишь?
Баунти дотронулся до фужера с вином, повернув его слегка под светом люстры, глядя, как внутри вина сместились огоньки от ламп:
— А ведь ты боишься сам себя. Ты боишься своей совести, своего «настоящего я», которым ты хочешь быть. Честным, принципиальным, профессиональным журналистом, которого нельзя ни купить, ни обмануть. А если ты солжешь сам себе, предашь себя? А что, если ты всегда врал и людям, и себе? Правда зависит от точки зрения. Ведь ты сам не видел давку во Флоренсе? Почему ты веришь сотням безымянных ников с фотками и видосами? Ты не знаешь, как они делаются? Ты веришь справке от Пауэлла. Ты не знаешь, что он давний враг Грога и может быть предвзят?