Из книги экзарха Северина Летописца
«Примеры и наставления»
Как же так вышло? Что я сделал не так? Где ошибся? Я же не в чем не виноват! Улле, как ты мог продать меня? За что? Неведомый, я хочу жить! Именно эти мысли заполняли мою голову, когда меня вели по темным коридорам храма, низвергая мой дух все глубже в пучину отчаяния. Когда тебя связывают, затыкают рот и оставляют ждать неминуемой кары, время течет удивительно медленно, позволяя страху заполнить все твое естество. Тугие веревки перекрывают ток крови, тело немеет и при виде растущей кучи хвороста сознание все больше охватывает ужас.
Сжигать людей на костре для богобоязненных жителей Меркиля было делом привычным. Всю площадь заполонили толпы лавочников, рыбаков и прочих горожан, что галдели наперебой. Что может быть интересней такой потехи? Иначе и быть не могло: зрелище было ярким, а игра актеров - натуральна. Смотрят, ждут и делают ставки: закричит или нет? Если приговоренный орет благим матом, значит грешен, а ежели молчит – то точно спелся с нечистью. Логика железная, выхода нет – спасет лишь чудо, но оно, по своему обыкновению, не спешило на выручку. Кто бы сомневался.
Наконец костер подожгли. Темпларии, воины Фараэля, сурово взирали на толпу, окружив место казни. Для пущей острастки, каждый из боевых братьев нацепил на себя самую свирепую рожу, на которую только был способен. Светлые туники будто бы намекали на их нравственную чистоту, но ладони, возложенные на рукояти мечей недвусмысленно говорили: «Только попробуй, глупец, встать на пути правосудия божьего!». Это было излишне, никто не рвался на помощь.
Огонь быстро поедал сухостой, а от едкого дыма я натужно закашлял. Зрители загундосили громче и до меня донеслись обрывки фраз. Опоздавшие к началу светопреставления спорили, в чем повинен приговоренный. Чаровник заговорил чужую жену? Или это колдун, что наслал порчу на игрока в кости? Или кой-чего похуже? И верно. Хуже. Пред вами еретик, смутьян и подстрекатель. По такому обвинению может пройти каждый, кто уже умеет говорить.
В чем суть этой извращенной страсти наблюдать за чужим страданием? Ведь сами же могут оказаться на этом месте в любой момент. Встретившись взглядом с парнем, что смотрел на меня огромными, как блюдца, глазами, я повторил про себя проклятье. Чего ты ждешь от меня? Последнего напутствия? Уж ничего теперь не поделать. Слишком поздно для надежды. Нет сил смотреть. Я отправился прочь, а в голове зудела мысль, что у этого столба мог быть я сам. Протискиваясь сквозь плотные ряды зрителей, я пробивал себе выход с запруженной площади. Такое зрелище меня не занимало, к тому же вся новизна прошла давно, еще в Драмунгваарде.
***
Приближаясь к воротам храма, я остановился отдышаться и попытался выкинуть из памяти крики заживо сжигаемого бедолаги. Полный боли и страдания вой был не лучшим сопровождением в дороге. Путь к храму был долгим и вдвойне тяжелым для того, кто взвалил на себя столько же, сколько приходилось таскать мне. Травы и коренья, настойки и выжимки, алхимические реактивы и мерные емкости, и множество других мелочей понемногу забили мои сумки под завязку и стали ощутимой ношей. Мой наставник, апотекарий Солер, регулярно посылал меня в город за необходимыми предметами для его исследований, не доверяя эту задачу кера̀тору Йорану, ведавшему запасами храма. «Этот осел не сможет отличить шалфей от беладонны, даже если от этого будет зависеть его жизнь!»
- Эта хто там? Хаген, ты? – меня окликнул один из храмовников, что стоял на посту. - Дуй быстрее к наставнику! Солер рвет и мечет! Где ходишь-бродишь? На площади околачивался, да? Кого тама нонче жгут? Ребяты поговаривают, что черный колдун это…
- Да чаго ему на костер-то глазеть? Он поди на девок засматривался! – насмешливо бросил его напарник. – Сидит там в подземелье, как мокрица под бревном, а тут нате, город. Праздненство скоро, и девчонки красивые, что прям ух! Ну, че молчишь, угадал?
Как же вам, дуболомам, скучно исполнять свой долг. Чешут языками хуже базарных баб. Я оглянулся на уже белеющий столб дыма вдали, и, продолжил подниматься по укатанной сотней ног и колес тропе. В очередной раз я посетовал на свою ущербность: теперь, когда лишь один мой глаз остался зрячим, любая пылинка или яркий блик меня сразу же ослепляли и делали совершенно беспомощным, так что я приобрел привычку не поднимать взгляда и всегда держать голову склоненной.