- Нет! – вскричал мальчик и сразу же приобрел жалобный вид. – Только не туда. Смотритель Якоб заставлял нас делать гадкие вещи. Особенно девочек. Меня не трогали: Велти всегда защищал меня, уходил заместо меня, а потом возвращался с красными глазами, в синяках, но ничего не рассказывал, только кричал в подушку. А теперь его нет. Я правда боялся уходить, но и оставаться было страшно.
- Если я поговорю с вашим Якобом, вас перестанут обижать, я уверен…
- Нет! Нет! Ничего не перестанут! И вообще, хуже всех были те, в капюшонах. Как ты их найдешь? Как им запретишь приходить? Приходют по вечерам, когда смотритель пьяный, или спит. Угощают сладким, болтают, а потом выбирают самых сильных и крепких, и уводют незнамо куда. И даже те, кто наотрез отказывались с ними уходить, всегда пробовали их угощения, а потом соглашались. И никто потом про них ничего слышал и не видел нигде. Может они их ели… - тут у Манфреда заурчало в животе. - В приюте плохо, и кормежка ничуть не лучше, чем на улице…
А работорговцы осмелели. Вряд ли они их ели, а вот продавать за морем крепких северных ребятишек, наверное, было выгодно. Если так и дальше пойдет, то они прям из города будут людей похищать. Как мог Инграм работать с этими сволочами? Надо будет его спросить… Ах да. Спрошу его, как найду. Если найду. С начала Улле со этой своей треклятой патриотичностью, а теперь Инграм пропал. Я снова остался без друзей. Они тебе и не друзья вовсе… А кто тогда мой друг? Только я… Замечательно. Я сам себе и друг, и брат, и помощник.
- Не хочешь в приют? Ладно. Но если хочешь остаться здесь, следуй правилам. Первое – слушайся жрецов. Второе – относись с почтением к Фараэлю. Еще раз услышу, как возводишь на Всеблагого хулу, – выдеру, как шальную овцу. И, в-третьих, с покорностью прими свою судьбу. Если будешь хорошо себя вести, то скоро тебя примут в послушники, и больше тебе не придется бояться или страдать от голода. А удумаешь какую глупость, сбежишь там, или еще чего, то обещаю, что вскоре воссоединишься с братом. Глупые маленькие мальчики долго не живут, если не слушаются старших. Велтен мертв, а ты – жив. Будь благодарен уже за это. А теперь ступай к кератору, извинись, и чтоб больше я не слышал жалоб на твое поведение. У меня и так проблемы из-за тебя.
Я встал и потрепал Манфреда по голове, попытавшись изобразить добрую улыбку на лице.
- И не печалься. Жизнь сурова, но теперь у тебя все наладится. – Мальчик сердито хлюпнул носом, но не отстранился и кивнул мне в ответ. – А будешь паинькой, я расскажу тебе, что надо сделать, чтобы тебя взяли в темпларии. Хочется же тебе мечом махать и кататься на лошади?
Манфред горячо закивал. Еще бы. Вряд ли такого задохлика возьмут в храмовники, но чем бес не шутит? К тому же неплохо, наверное, иметь мечту, особенно если у тебя больше ничего нет.
***
В искупительной я ждал недолго, но сразу же вспомнил ощущения. Холодно, скучно, и как-то… Печально что ли. И темно. В подвале почти не было светильников, и сквозь щели запертых дверей свет не проникал вовсе. В этом и заключалось смысл: ты сидишь в темноте и взываешь к недостижимому огню Фараэля. Иногда в храм приводили преступников, что не желали сознаваться в преступлении, и братья денно и нощно шептали, и кричали им о покаянии, изводя заключенных. Дольше месяца не держался никто, а бывало, что и с ума сходили. Конечно, для провинившихся послушников были поблажки, но все же угроза заточить в искупительной на недельку-другую действовала как ушат холодной воды даже на самых закоренелых озорников и лентяев.
К полудню меня вывели во двор, под ясные очи братьев, раздели до пояса и привязали к столбу для лошадей. Среди зрителей, к своему удивлению, я заметил Улле. Вот и повезло же ему с бычьим здоровьем! Я бы с такого количества настоя дурмана продрых до ночи. В какой-то момент мне показалось, что сдюжу. Как-никак, привык же я к побоям в Драмунгваарде.
Плеть с первым же ударом развеяла мои надежды и вырвала из меня громкий, почти женский, стон. Я съеживался между ударами, в болезненном предвкушении следующего. Хорошо хоть, что меня не стегал Рикерт: от его ударов спина была бы в лохмотьях иссеченной кожи. За глаза визария звали «Железной рукой», и во многом именно жестокость его воспитательных навыков родила среди его подопечных такую кличку. Еще бы! После его «порки» даже самые крепкие и нахальные послушники становились шелковыми. И как это ни забавно, но учитывая то, что темпларии сбежали из храма при первой возможности, скорее всего, он зря был так суров. Хотя, возможно, все было как раз наоборот – драть их нужно было больше, дабы вся дурь повыветрилась.