– Брат Хаген, может ну ее? – эсгифу определенно не нравилась эта проныра. – Не знает она ничего, только туману наводит. Только время тянет, чтоб сожрать побольше.
– А ты, пострел, не вмешувайся! – кивнула на меня. – Страшила сам за себя ответит.
А я только начал привыкать к уважительному отношению. Может и вправду кинуться на нее, навешать люлей да сило заставить говорить? Она легко может наврать, и ты это проверить не сможешь. Да уж. И перо под ребро не хочется. Темиель, эй, Темиель! Чего? У меня есть идея. Счастлив за тебя. Нет, ты послушай…
***
На моей памяти все предложения Голоса касались не более трех вещей: насилия, похоти и унижения человеческого достоинства. В этот раз мой дорогой Канисганис превзошел себя и совместил свои увлечения в одну недостойную каверзу, и я бы просто проигнорировал ее, если бы не одно «но»: мне она показалась весьма разумной и, не постесняюсь этого слова, справедливой. Мы продолжали торговаться. Лейни вывалила свои розовые мечты о десятке золотых эрлеров. Мы с Фалко хорошенько посмеялись: будь у нас такие деньги, мы бы купили нового Гэйдина, а то и может кого получше. Сторговавшись на пяти адлерах, мы решили закрепить сделку подняв тост, и Фалко вышел за еще одной бутылкой медовухи, а заодно предупредил хускарла Джерхардта о возможном шуме.
Аппетиты Лейни росли, она вновь начала торговаться, опасаясь того, что сильно продешевила. От выпитого она стала вести себя еще более нагло и развязно, окончательно уверившись в том, что теперь она хозяйка положения. Потеряв бдительность, она не заметила, как я сплевывал мед обратно в кружку. Ей хватило всего четверти бутыли с настоем дурмана, и в тот момент, когда она поняла, что с ней что-то не так, было уже поздно. Фалко помог мне ее выволочь, и мы перенесли шантажистку в другие апартаменты, совсем недалеко. В конце концов, подземелье казарм подойдет ей куда больше, чем богатые гостевые комнаты ландсмана.
Пока темпларий, бордовый как рак – я даже не думал, что можно так сильно покраснеть – освобождал нашу пленницу от одежд и привязывал за руки к решетке, я стоял у дальней камеры. Темные пятна на бревенчатой стене выдавали в них кровь. Та самая камера, где Инграм… Эх, вот и все, что осталось от моего друга – грязно пятно на стене. Мне вдруг стало зябко, а еще так пусто, погано на душе. Одиночество накатило волной. Ну, ну. Ты не одинок, Темиель! Почему ты зовешь меня полукровкой, Канисганис? Тьфу ты! Меня зовут… Знаем-знаем, Лару-Мару Хер на Горбу. Отвечай, мать твою. Я все пытаюсь к тебе по-доброму, а ты? Что ж, выкобенивайся, пока можешь.
– Брат Хаген! – хриплый голос парня выдавал волнение. – Все готово.
– Отлично. Сходи пока наверх и притащи ведро-другое воды, – я зашел в новую «комнату» Лейни и присел напротив нее. – Придется немного обождать, пока она очухается, а потом ускорим ее возвращение в наш бренный мир из обители воровских грез.
Я забил трубку и с наслаждением затянулся. Хотя бы тут зубы не мешают. Нет, за возможность говорить членораздельно Солеру, конечно, честь и хвала, но какой же я теперь урод. Может без передних зубов я был бы симпатичнее? Уж лучше совсем без оных, чем с этими кривыми желтыми выпирающими клыками. Совсем как вурдалак, ей богу, или нацхерер какой. Хотя чего грустить попусту? Найду себе слепую женщину, очарую ее песней. Вариант! Хотя нет. Лучше стихотворением, а то голос у меня так себе.
Фалко вернулся с двумя ведрами воды, избежал падения с лестницы и уселся рядом со мной, стараясь не глядеть на обнаженные прелести девушки. Молодая кровь играет, дело ясное, а я вот с апотекарием женских тел столько перевидал, что и не чувствую уж ничего. После третьих родов, на которых я ассистеровал наставнику, я вообще по-старому на них глядеть не могу. Как увижу узкий таз, так сразу хочется материться. Похорони так одну худющую дуреху, предай огню мертворожденное дитя, и снова, и снова, и вскоре все они превращаются в обычные куски мяса. Все мы просто мясо. Я бы сказал, что все вы мясо с претензией на исключительность. Истинно так, Канисганис.
Лейни эта, как оказалось, была уже не так молода, может даже старше меня. Возраст ее было трудно определить из-за худобы, маленькой груди и слоев грязи, что скрывали следы времени. Крепкие мышцы ног, ободранные ногти на руках, неровные рубцы на спине, боках и плечах. Жизнь у нее, должно быть, собачья: поджарость и следы плетей недвусмысленно намекают на образ жизни, полный лишений и сомнительных занятий. Сейчас, когда она молчала и выглядела отчасти умиротворенной, было сложно представить, что в личном общении она такая несносная язва. Застонав, Лейни пошевелилась, поерзав ногами по полу, но в себя не пришла.