- Будет исполнено, господарь! - надзиратель сменил голос с лебезящего на командный, - Слышали, али как? Вы, четверо, да вы, вы! Схерли оглядываетеся? Загасить тама все и тело сбросить в покойницкую. Остальные - стройся в две шеренги! Напротив друг друга, бестолочи! Через строй прогонять будем энтих балагуров, батогами побивать, значитца, чтоб по одному удару за раз, как надлежит… Чаго? Ей жыш ты дурной, Канюк, нет батога - дубинку свою бери. Один хер. Э, вихрастый, куда ты тыркаешься - не суетись ужо, стань за Ренвальдом, мать твою так!
- Вот псы. Нет, хуже! - ядовито процедит Сеппель. - Прощу прощения у всех собак за это сравнение. Все эти бесноватые уроженцы Анандера, все как один ублюдки: позорят предков и гневают богов.
- Ладно тебе, Сепп. Сдюжишь. Еще живьем по белу света походим. А тама посмотрим, может и к нам гузном удача повернется - сказал Ортвин.
Здоровяк похлопал по плечу своего щуплого товарища и натянуто улыбнулся, так, что можно было увидеть свежие сколы на его крупных окровавленных зубах. Сепп трагично вздохнул, а Торли ничего не сказал. Только оскалился и вновь попробовал путы на разрыв.
- Ну что же, господа каторжане? Щас и ваш черед пришел, - заговорил Эйдж и с удовольствием сощурился от мимолетно выглянувшего солнца, - Побег ваш не задался, но вам очень повезло, прям несказанно! Пять сотен палок всего, фить! Это ж дитячье наказанье - за воровство и то поболе дают. Так что давайте, не шумите, не толкайтеся. Ща по одному вас, шустренько, к вечору авось управимся. Вы двое - хватайте копье, вяжите вот энтого борова - и понеслась.
В этот раз Ортвин не сопротивлялся: с невозмутимым видом дал привязать руки к оголовью копья. Его повели меж рядов солдат, с уже заготовленными для удара батогами. По-началу он держался бодро, переносил удары стойко, успевал даже сыпать проклятья на голову своих палачей, но когда число ударов приблизилось к сотне, здоровяк уже молчал, скрючивался и втягивал голову в плечи, пытаясь уберечь голову от ударов, что выходило у него, прямо скажем, неважнецки. Вырваться было нельзя: вперед тянули две дюжих солдат, а рвануть вперед, чтобы пробежать быстрее тоже не представлялось возможным - наконечник копья сразу впился бы в живот.
Ему даже не дали отдохнуть - сразу повели на второй заход. Удары обрушивались один за другим: по спине, голове, лицу. Дубинки стражников вовсе не были большими - не толще большого пальца руки - но солдаты били с исправным рвением и вкладывали силу. Ближе к второй сотне ударов Ортвин уже не выглядел грозным. Волосы спутались и пропитались кровью: алые струйки затекали в глаза, орошали бороду. На дубленой шкуре южанина-богатыря начали проступать новые сизые кровоподтеки, наползали на следы утренней потасовки. На третьей сотне Ортвин шел, заметно покачиваясь. К пятой сотне ударов солдатам пришлось волочить его - он уже не был в состоянии идти самостоятельно. Я шумно сглотнул. Если такой крепкий мужик как Ортвин еле перенес такое, то что будет со мной?
***
Спустя где-то два-три дня, прежде чем все несостоявшиеся бунтари, включая меня, наконец отошли от побоев, нас запустили в шахту. Я снова мог удерживать пищу в себе, а не выблевывать ее, хотя разбитая голова продолжала кружиться. Помню ухмыляющуюся харю Свенда и его лютый удар. Прямо в правый глаз. Теперь им ничего не разглядеть, а сам он опух и очень болит. Спина стала сплошным очагом боли. Каждое движение приносило муку. Ублюдки. Чертовы ублюдки. Меня тащили уже после первого круга. Теперь я понял, почему Нейр так зашипел при словах о бунте.
По счастливой случайности зубы остались в относительной целости, хоть от некоторых из них и откололись целые куски. Пока еще острые края рвали губы, и я постоянно чувствовал кровь во рту. Что ж, по крайней мере, работа с киркой мне уже не кажется таким жутким занятием – ясно, что меня ждет кое-что похуже в случае неповиновения. И не стоит забывать, что двое из тех, кого также пропустили через строй, уже не приходили в сознание: из томильни вынесли их окоченевшие тела только через день, как они испустили дух. А я все еще жив. Еще жив. Мне снова повезло. Когда же я научусь действовать себе во благо? Уж самое время. Еще одно такое верное решение – и я уж точно в живых не задержусь.
Прошла еще неделя, а Сеппель все еще выглядел хуже остальных. Ему слишком сильно перебили спину - теперь он ходил сильно скособочившись, одна рука висела ниже другой, и, видно, плохо слушалась его. Странно, но я уже не испытывал ни к нему, ни к остальным виновникам моего заключения никакой неприязни. Да и какой смысл держать вражду в сердце, коли можно только ухудшить свое положение. Гнев тяжкий, и бесполезный груз. И даже вся моя ненависть к угнетателям, казалось, уступила место отупляющему равнодушию.