Я умру здесь. Осталось выбрать как: отойти самому, через пару месяцев, или броситься на стражника и умереть на мече. Такое здесь не редкость, хотя чаще всего слабые и изнуренные узники не могут причинить должного вреда надзирателям - их или просто забивают дубинками, или вешают на следующий день. Никакой тебе «благородной смерти в схватке», как любил говаривать этот старый дурень Даг. Неведомый! Сто лет в обед, а такие глупости в голове. Нейр был поумнее. Видно, возраст вовсе не всегда приводит к мудрости. Дома… Кхе... Дома каждый наш старейшина был по-своему мудр. Может это из-за правил Белого пути? Никчемных отсеивают - и в этом истинное благо? Бедный Хаген - на что он потратил последние дни жизни? На меня! Я этого не заслуживал. Дикость. Безумие. И почему-то мне снова смешно. Не сдерживая себя, я разошелся в хохоте. Бил киркой и смеялся.
- Эй, ты, придурок! Быстро захлопнул варежку!
Я бросил взгляд на оторвавшихся от костей надзирателей, которые все как один уставились на меня круглыми глазами и выглядели обеспокоенными. Я убрал улыбку и умолк. Слева стоял Сепп – и тоже смотрел на меня. Два дня назад его и остальных людей перевели к нам, потому что пока мы пускали слюни в томильне, неопытный проходчик к собачьей матери обрушил штольни Белого рудника, и почти всех каторжан засыпало. Так что я был в старой доброй компании: Торли с Ортвином впереди в третьем тоннеле, Нейр с Дагом у пятого. А тут, в четвертом, мы с моим бывшим горе-проводником. Я подмигнул и улыбнулся южанину и с удвоенным усердием задолбил камень.
- Ты с ума сходишь, Хаген? - зашептал Сепп.
- А как по-твоему?
- А Тум тебя знает.
- Кто?
- Может и не сходишь. Глупые вопросы ты продолжаешь задавать.
- Самого умного из вас поджарили, как заячью тушку. Плевать я хотел на то, что вы думаете.
Впервые я увидел, как лицо Сеппеля приобрело яркое и отчетливое выражение, от которого он преобразился – столько ярости в нем было. По больному месту задел? Экий та нежный внутри, оказывается. Хотя эта вспышка была краткой, и он сразу вернул на лицо привычную серую мину.
Как бы я ни умудрялся плеваться колкими репликами, и как бы Сеппель ни пытался осмеять меня, с каждым днем мы общались все больше. Как только свыкаешься с неизбежным и сердцем принимаешь паскудство жизни, тогда уж жмешься к другим, таким же как ты. Ибо переживать все это одному еще хуже. Лучше разделить боль, чем страдать одному. Так легче сохранить рассудок, легче встретить утро. Да и за разговором день проходит быстрее.
***
Минули две недели после казни Тирента, а мы продолжали трудиться удвоенным числом в богатых на железную руду штольнях. Последний месяц зимы выдался особенно крепким до мороза – мы сбивались в кучу плотнее, чем раньше. Я сидел и пялился в костер левым глазом. Правый видел все так же плохо. Свенд-красотка постарался на славу и походу повредил мне глаз: он слезился и видел все очень мутно, поэтому я старался держать его закрытым и лишний раз не раскрывать.
Зябко кутаясь в тряпье, я ковырял струпья на голове и ждал своей очереди приложиться к меху с настойкой. Как только чьи-то грязные руки протянули мех моему соседу, я услышал шаги надзирателей.
- Кто из вас Хаген?
Я застыл и съежился, вжав голову в плечи. Меня тут нет. Я сама незаметность...
- Хаген! Есть такой? Не заставляйте меня повторять в третий раз! – произнес солдат.
Сосед пихнул локоть мне в бок. Если отмолчусь, они начнут нас трясти, и мои товарищи меня за это по головке не погладят. Неведомый! Да что ж такое-то? Ведь только-только отошел от побоев! Я повернулся и взглянул одним глазком на стражников.
- Я Хаген. Я ничего не делал.
- Это не тебе решать, жмых сизоглазый. На допрос! – не дожидаясь моего ответа, вертухаи сгребли меня под руки и потащили прочь.
Вскоре я оказался за воротами, и меня заволокли в уже знакомый мне дом, где бросили на пол. Комната освещалась лишь одинокой лучиной, очаг был потушен: здесь было не сильно теплее, чем на улице. За столом на в этот раз сидел один лишь жрец. На его лицо, покрытое резкими морщинами, падал красноватый свет. Перед ним лежали бумаги, но в них он не заглядывал - он смотрел на меня.