- Чагой-то вы притихли? Бодрые чтоле? Может работать рветесь? Или в тепле да покое вам не сподручно? По томильне соскучились? Ща я считалочкой пройдусь, коли молчите, и выберу сам…
- Это я шумел, – я ступил к стражникам. - Я тут это… Сказку рассказывал.
Сегодня же ночь безумных поступков – зачем останавливаться? Сейчас, мне одинаково страшно и среди пленников, и под пятой у солдат. В любом месте могу огрести, так что какая в жопу разница? Буду хоть выглядеть похрабрей, чем я есть на самом деле.
Даллак внимательно посмотрел на меня, узнал, и как будто задумался, что же со мной сделать. Потом оглянулся на товарищей, снова на меня, и покачал головой.
- Ну что ж, сказочник, ща мы тебя немного поучим, а то больно громко ты байки брешешь!
Били меня не очень сильно, за что я был бесконечно благодарен Даллаку. А в томильне я уже бывал.
***
Пока я сидел в земляном мешке, меня навестил Ингольд. Он не стал вызывать меня к себе, даже не спустился. Мы говорили через перекрытия в досках – жрец явно не хотел привлекать внимания.
- Я слышал ты выступил с речью в защиту культа, юноша.
- Поэтому я здесь, господин жрец.
- Страдания и лишения в борьбе за веру – неизбежное зло, мой мальчик. Я счастлив убедиться, что ты внял голосу разума и стараешься исполнить свой долг перед богом и своим наставником. Продолжай в том же духе, и твои старания вознаградятся. Надеюсь, Даллак был сдержан в твоем, эхем, воспитании?
Я потрогал языком сколотый клык и потер свежие синяки.
- Могло быть и хуже, господин Ингольд.
- Хм. Вечером Даллак принесет тебе мазь. Ты должен быстро прийти в себя, а я прослежу, чтобы тебя не держали здесь дольше положенного.
- Благодарю вас, господин.
- Надо говорить «наставник». Твой господин - Фараэль, и только он. И не стоит, право не стоит. Всевышний учит нас заботиться о ближних. К тому же было бы непростительно глупо потерять достигнутое преимущество, которого ты добился своим выступлением.
Ингольд ушел, а вечером мне и вправду передали глиняный горшочек с сильно пахнущей мазью, от которой кожа буквально горела. По неосторожности я занес ее в больной глаз, от чего заорал так, что мой вой должно быть услышали в самой крепости. Нет, мазь была действенной, хорошей, но на открытые раны, а также к глазам и рту ее лучше и близко не подносить.
Через несколько дней, ближе к вечеру, меня наконец-то вернули к бивуаку, где я накинулся на похлебку как голодный зверь. Голода я не утолил, живот скрутило с еще большей силой, но я заставил себя удержать съеденное внутри. Про себя я отметил, что порции похлебки стали скуднее на содержимое. Вроде и весна наступает, а с кормежкой все становится только хуже.
Но были и хорошее. Теперь, когда я подходил к кому-либо с вопросом, или предлагал помощь совсем уж никакущим доходягам, никто от меня не отворачивался. Нет, ни о каком радушии и речи не шло, но, кажется, меня зауважали что ли. Я все опасался, что кто-то из людей Гуннара, или он сам, еще нанесет мне дружественный визит с кулаками и прочими прелестями сурового мужского разговора, но мои опасения не подтвердились. Гуннар даже мне улыбался. Возможно потому, что, сделав еще две перевязки Верманду, я-таки стянул ему рану, и он пошел на поправку. Вот этот парень меня действительно искренне поблагодарил, без задней мысли. Он был уверен, что время его пришло, но я доказал, что это не так. Мои старые знакомые из охотничьего домика также перестали отпрыгивать и демонстративно меня игнорировать. Ортвин даже перекинулся со мной парой фраз о погоде. Не знаю зачем, может он постеснялся говорить о чем-то другом. Торли выглядел как обычно – ничто не могло изменить его отвратительно злобного настроя. Или может у него просто лицо такое?
Весна наконец-то вступала в силу: все начало таять, земля превратилась в месиво, и вместе возрождающейся к жизни природой в Драмунгваард заглянул еще один страшный гость – синюшница. Бивуак у Белой шахты опустел – почти всех каторжан надзиратели вынесли на крытых покрывалами телегах и сжигали около покойницкой ямы. Синюшница была убийственным моровым поветрием, особенно для нас, глотающих пыль и харкающих кровью. Больных стражники выявляли слишком поздно: когда они уже валились с ног, впадали в беспамятство, задыхались. Тогда уже ничем нельзя было помочь.