Я держался подальше и пристально наблюдал за теми «здоровыми», которых перевели к нам. Первыми признаками оказался вовсе не кашель или горячка, а потливость, слабость и потеря аппетита, что в условиях поголовного голода мне показалось самым странным. Как только один из больных свалился в шахте, и начал задыхаться, его тут же вынесли из штольни, забили и сбросили к остальным покойникам. Я понял, что нужно как-то лечить больных, или мы все заразимся и помрем, не дотянув и до лета. Порывшись в книге, я нашел рецепт отвара из лучевика, который должен был помочь. Вечером того же дня я опаивал им тех, кого посчитал заразившимся.
Только было уже поздно. Спустя неделю заболели почти все, включая немногих стражников, что уходили приглядывать за нами в шахты. Генрик приостановил работы и запретил стражниками сменять друг друга. Больше за частокол никто не входил, и руду не вывозили – она так и стояла возле тележек. Свенд с Эйджем дежурили на помостах, к нам не спускались. Далак тоже заболел и лежал рядом с нашими больными. Я и сам потерял аппетит, но не опускал руки, менял примочки и продолжил готовить отвар, только уже в общем котле.
К моему удивлению, вскоре к нам пожаловал Ингольд, с нескольким людьми в таких же одеждах, как и он. Послушники культа под его началом, как я понял. Он начал помогать мне выхаживать людей, заставил тех, кто еще держался на ногах, носить влажные повязки и пропитывать шалфеем. Помимо отвара из лучевика, мы начали раздавать людям другие настои, которым научил меня жрец. Его помощь была очень кстати, некоторым вроде как становилось лучше, но далеко не всем.
Нейр, веселый болтливый старикан, можно сказать, наш старейшина, не выдержал заразы и умер. Его синее тело уволокли к остальным покойникам – времени на прощание не было. Сепп был плох, Гуннар тоже не мог подняться, а Дагевар наоборот держался молодцом, они вместе с Торли и Ортвином помогали нам раздавать лечебные зелья.
Следующая неделя пролетела как в бреду. Мы потеряли еще где-то два десятка людей – больше всех среди них было молодых, особенно из тех, кто давно уже был в Драмунгваарде. Но, наконец, усилия были вознаграждены. Один из первых заболевших, светловолосый парень из лагеря у Белого рудника выздоровел. У него пропал жар, и он снова захотел есть. Видя такой результат, Ингольд с послушниками оставили нас и удалились, напоследок приказав стражникам притащить нам второй котел, чтобы готовить похлебку на всех – теперь все узники Драмунгваарда жили у Первой шахты – у Дальних родников выжило только четверо, и то благодаря Ингольду и его хитрым снадобьям. Что ж, по крайней мере, он умеет не только сжигать людей и болтать.
***
Скоро все вернулось на круги своя. Мы сгибали спины в шахте, кололи камень, таскали тяжелые телеги, дышали пылью и ругались на скудный паек. Но кое-что и вправду изменилось. Окромя решительного и упрямого в своей нетерпимости Дага, который на самом деле оказался безземельным тейном, остальные каторжане, за редким исключением, начали относиться ко мне благосклонно. Ингольд, взявшись за врачевание, больше не соответствовал образу безумного и жестокого любителя поджарить человечинку, а я своими былым дерзким поведением со стражниками, нехитрыми целительскими навыками и отзывчивостью в помощи заработал среди южан репутацию порядочного человека, и то что я был фараэлянином уже не сильно их волновало.
Конечно, помогал я им вовсе не оттого, что был сердобольным или добрым, а потому что это был единственный выход для меня. Впрочем, облегчать чью-то участь и видеть благодарность было очень приятно. Я думал, что ежели и выберусь отсюда, то подамся в целительство. Худо-бедно-то выходит. Хоть что-то у меня выходит. Наконец-то! Никак в лесу кто-то издох.
Самое забавное, что, когда я разразился этой своей злословной тирадой перед всем лагерем и практически всех обругал, а люди ко мне потянулись сами. А некоторые даже заинтересовались Фараэлем. Конечно, было глупо предполагать, что такие тертые мужики как Сепп, Даг или Гуннар изменят своей вере, но вот Ортвин, который как оказалось был довольно добрым парнем, ценившим это и в других, внезапно стал украдкой подслушивать, какие я там молитвы бурчу. Те, кто не воевал и был помоложе, интересовались более открыто. Моим первым слушателем оказался как раз тот светловолосый парень, которого я выходил первым.