Как водится, все случилось прекрасным весенним утром, когда заливисто пели птицы, шумела молодая листва, а солнце радовало первым теплом. Салтыкова не видела листьев, не видела солнца, только птиц слышала, но они ее раздражали. Она как всегда ходила туда-сюда по своей землянке. И вдруг Дарья услышала шаги, она остановилась. Она знала шаги монахини, которая приносила еду, и это была не она. Монахиня была старой, толстой, немой, конечно же, как же иначе, а это были робкие и легкие шаги, шаги юной девушки. Дарья сразу поняла, что это кто-то из новеньких, только что постриженных. Инокине стало интересно посмотреть на мучительницу и душегубицу. Смелая девочка, но хватит ли ей духу заглянуть в камеру? Хватило. Очень медленно и осторожно приоткрылся люк. Свет ударил Дарье прямо в лицо, но она даже не шелохнулась, хотя в глазах появилась невыносимая резь. Терпи, приказала она себе, второго шанса не будет. Зрение вернулось на удивление быстро. Дарья смотрела на молодую девушку в монашеском одеянии: круглое чистое лицо, большие зеленые глаза, волосы, наверное, русые, даже с рыжиной, только под апостольником[27] не видно. Девушка смотрела на Дарью со страхом и любопытством одновременно. Дарья Николаевна надеялась, что не выглядит как то самое чудовище, которое из нее сделала людская молва. Да, бледная, да, худая, седая уже, наверное – кто бы еще знал, у нее здесь свет-то бывает раз в день, что уж говорить о зеркале. Дарья улыбнулась. Девушка отпрянула, а потом снова подалась вперед.
– Здравствуйте, – тихо произнесла она.
– Здравствуй, – ответила Дарья. – Я – Дарья, Николаева дочь.
Салтыковой она не могла именоваться по приговору, у нее теперь имя как у дворовой девки.
– А я Августа… Ой, – девушка зажала рот рукой, – я – Досифея.
Понятно, поменяли имя, когда стала монахиней, но к новому она пока не привыкла. Августа… Непростое имя, да и монастырь непростой, не для обыкновенной девицы, которая осталась без попечения. Да и с чего бы такую молодую стричь в монахини? Хороша собой, замуж бы даже без приданого взяли. Внутренний голос настойчиво подсказывал Дарье – вот он, шанс выбраться отсюда. Эта Августа-Досифея станет лестницей, по которой она выберется из земляного мешка. Но как расположить ее к себе? Как заставить прийти еще раз? Раньше это для Дарьи было проще простого, она бы навела на девицу морок, да и дело с концом. Досифея как во сне сделала бы все, что угодно. Да только будь у Дарьи ее прежняя сила, то и до монастыря бы не дошло. Что же делать? Думай, Салтыкова, думай. Люк ее землянки уже начал закрываться, когда Дарья вдруг выпалила:
– Хочешь знать, кто твой суженый?
Что еще волнует молодых девушек, даже если они пострижены в монахини? Любовь, конечно. А у Досифеи были уж чересчур игривые глаза для того, чтобы смириться с судьбой невесты божьей.
– Господь – мой суженый, – кисло ответила Досифея, но люк так и не закрыла.
– Может, и так, – пожала плечами Дарья, – да только наверняка ведь ты не знаешь?
Досифея заколебалась, как и предполагала Дарья. В глубине зеленых глаз вдруг вспыхнули задорные искры. Очень необычные глаза у этой девушки.
– Значит, правду шепчут, что вы ведьма?
Уже нет благодаря этому старому пню. И из какой тьмы его только дьявол достал на голову Дарье? Впрочем, Досифее об этом знать не обязательно.
– Правду, – согласилась Дарья.
– А разве ведьма может быть в монастыре?
Как видишь…
– Может, – ответила Дарья, – если ведьма приняла покаяние. Раскаявшуюся ведьму нужно замуровать до конца ее дней, такое у нее наказание.
Досифея нахмурила свой широкий лоб.
– Странно как-то, если ведьма хочет исправиться, то разве не нужно ей в этом помочь? Как вы исправитесь, если просидите в яме до конца своих дней?
Вот иди и скажи это старому испанскому козлу, а заодно и Немке.
– Я молюсь, – ответила Дарья.
Хотя она за все семь лет ни единого раза не молилась. Даже в мыслях такого не было. Для виду бубнила, конечно, слова молитвы, но не более того.