РАССКАЗЫ
Минута слабости
— Так... Попробуйте пошевелить этим пальцем... Нетушки! А этим... ясно! — доктор задрал мою ладонь, потом резко убрал свою руку. — Держать!! — рявкнул он, но пальцы мои безжизненно шлепнулись на стол. — Так... — доктор вытер пот. — И давно у вас не действует рука?
— Да примерно... с сегодняшнего утра.
— И что же с ней произошло?
— Странный вопрос в устах доктора! Это я у вас как раз хотел бы узнать!
— Ну так расскажите, что с вами произошло.
— Абсолютно ничего! Проснулся — и вот...
— Так мы, друг, далеко с тобой не уедем! Ну, раскалывайся, не бойся! Ты, конечно, можешь меня не уважать, ты прав — врачи разные бывают, но тайну мы четко храним.
— Нет у меня никаких тайн!
Доктор задумчиво покусал свою дикую, спутанную бородку, потом вздохнул, помял мне предплечье:
— Здесь чувствуешь что-нибудь?
— Здесь чувствую!
— А без руки, без правой, согласен жить?
— Не согласен!
— Тогда рассказывай!
— Ну, я вижу, в какой-то дискуторий попал. Всего вам доброго!
— Ладно... — он снова пожевал бородку. — Дождись конца приема!
— Зачем?
— По бабам пойдем!
— Хорошо, — я пожал левым плечом.
Опять ждать! Всю жизнь я кого-то жду, кто должен вот-вот выйти и распорядиться мной. Но в этот раз, как говорится, не рыпнешься: от наглого этого бородана зависит все... на данном этапе. На следующем, видимо, от кого-то другого... и так, видимо, уже до конца!
Сначала я решил, что он просто куражится и издевается, — прошло уже сорок минут после окончания приема, а он не появлялся. Я метался по газону у поликлиники, потом вбежал внутрь... нет, не издевается: у кабинета все еще кипела толпа — вопли, скандалы — не такая уж сладкая жизнь и у него самого!
Наконец появился — одетый, кстати, как самый крутой фарцовщик, но нынче трудно судить о людях по одежде: все, в общем-то, стремятся одеться как фарцовщики — были бы деньги.
Из красивой белой «тачки», припаркованной тут же, стали сигналить ему, махали какие-то брюнеты и блондинки, но он, надо отдать ему должное, о чем-то коротко с ними переговорил, посмеялся, помахал рукой — и направился ко мне, расстегнув курточку на мохнатом брюхе, отдуваясь, — жара!
— Наверное, вам не с руки... в свободное ваше время! — гримаса злобы все еще сводила мне рот.
— А то не твоя забота! — грубо ответил он. Сунул огромную толстую лапу: — Пашков!
Пытка начинается с транспорта.
Весь вытянувшись, как горнист на пьедестале, торчишь на углу, до рези в глазах всматриваешься, когда же наконец в дальнем, загибающемся за край земли конце улицы проклюнутся все-таки рога троллейбуса! Вздыхаешь, переступаешь на другую ногу, потом начинаешь внушать себе, что не так уж тебя интересует этот троллейбус: слава богу, навидался троллейбусов на своем веку! Но досада вдруг выныривает опять, причем уже не в виде досады, а в виде самой раскаленной белой ярости, ярости против кого-то, кто смеет так нагло и спокойно распоряжаться твоим временем и самим тобой, кто, усмехаясь и, может быть, даже сыто рыгнув, говорит: «Этот-то? Ну, этот ничего, постоит! Куда он денется!» И «этот» действительно стоит, разве что шарахнет с отчаяния ногой по урне, но урна, оказавшись неожиданно из какого-то тяжелейшего материала, даже не шелохнется.
И главное — чем больше ждешь, тем — как это ни парадоксально — больше остается! Потому что, когда очень уж долго троллейбуса нет, это означает, что он не прошел еще и в обратную сторону, означает, что его нет еще и на кольце, — стало быть, он должен проследовать сначала туда, а потом, постояв и развернувшись, неторопливо двигаться к тебе. Урну удалось все-таки сбить, но, пойдет ли это на пользу, очень сомнительно!
Ждешь теперь троллейбуса хотя бы туда — уж туда-то хотя бы пора уж ему пройти, но даже и на такие твои уступки нет отзвука — и эта пытка пренебрежением повторяется, как минимум, дважды в день. Теперь откуда, спрашивается, брать уверенность в себе, в том, что ты чего-то добился в жизни, если даже дряхлый, дребезжащий и разваливающийся троллейбус тобой пренебрегает? Откуда быть в тебе веселью и доброте, надежде хоть на какое-то благополучие, если в элементарной возможности — сесть нормально в троллейбус и ехать — тебе отказано?
С таких примерно ощущений начинается день. И страдания твои удваиваются, если рядом с тобой стоит свежий, не привыкший к такому человек — родственник или друг — и с изумлением поглядывает на тебя: неужели ты каждый день такое выносишь?