Радостно оборвав песню, он стрельнул задвижкой. Тонкое лезвие солнца между плотными порочными шторами резало пар, летящий из ванной на серебристые кружева.
Александр сначала метнулся к балкону (как застигнутый мужем любовник), потом надменно (но неизвестно, в качестве кого) решил остаться. Потом решил снова скрыться — снова остаться. Секунд пять он метался туда-сюда, как рука онаниста. Я наслаждалась. Более горького счастья — или счастливого горя — я в своей жизни не испытывала. Торжество, блаженство и любовь к этому идиоту, который так гениально всё организовал, что теперь страдает невыносимо.
— Алёна! — счастливым банным голосом прокричал Максим. — Дай мне, пожалуйста, свежую пижаму. Она в чемодане.
— Просту-удишься! — нежно пропела я в щель и бережно прикрыла дверь.
Потом, изгибаясь плавной волной, прошла к шкафу, выдернула пухлый тяжёлый чемодан на койку (как когда-то так же швыряла этого старикашку), надавила голым коленом, отщелкнула замки. Господи, в каком нафталине хранилась эта пижама? У нас в России давно таких нет!
Но тут же зверски скрутила свою тоску, бережно подняла пижаму на руках, с упоением втянула её запах (Александра заколотило), прильнула к нему (он жадно стал хватать воздух ртом, а меня руками), чуть слышно шепнула: «Иди к Николь, хватит сачковать!» — и тут же хоккейным движением бедра отшвырнула его к стене и, играя всею цветущей плотью, двинулась к ванной. Он пытался хватать меня сзади — впрочем, это так же безнадежно, как пытаться ухватиться за совершенные обводы отъезжающего авто. Тогда он страстно впился в левую ягодицу зубами, но тут же получил каблуком снайперский удар в мошонку и, скорчившись, сел на кровать.
Обернувшись: жив ли? — жив, жив, — я замахала ему: «Давай! Уходи!»
Скорчившись от боли, моральной и физической, он прошипел:
— Небось... не просто пижаму ему отдашь!
— Конечно. Я девушка честная! — проговорила я и стала медленно и томно протискиваться в дверь ванной, исчезая по частям. Нога задержалась некоторое время снаружи — потом какая-то неведомая сила резко втянула меня внутрь без остатка.
На мгновение оторвав лицо от липких губ Максима, я успела подумать: «Надеюсь, у Александра хватит сил уйти на балкон... и, надеюсь, хватит сил с него не выпрыгнуть».
Тогда, выйдя из той решающей секс-юрты полюбоваться восходом в казахской степи, я увидела его — он уже тоже гордо любовался рассветом, напоминая об известной картине «Утро нашей Родины».
— Ты скот! — сказала я тогда ему. — Но, к сожалению, не Фитцжеральд!
Тогда он лишь гордо выпятил губу — тогда-то он чувствовал себя безжалостным хозяином, жестоким восточным тираном.
А сейчас я с трудом вытаскивала его из загулов, массировала, вытягивала, выдаивала весь яд из организма, мыла, мумифицировала и с дикой натугой усаживала его в руководящее кресло!
Муки, на которые он нас обрёк в интересах дела, оказались трудными для него, но отнюдь не для меня. Максим, несмотря на свою возвышенную суть, оказался не так уж слаб и в низменном... все-таки сын — это не папа!
От этой фразы, сказанной мною в холле, Александра бросило каким-то зигзагом, он жахнулся в газетный лоток и ушёл, покачиваясь, забыв даже купить прессу, которой он всегда страстно интересовался.
А Максим... Странно. Какой-то совершенно необычный запах! Вдруг поняла: сладковато-трупный — и тут же судорога сладострастия сжала меня прямо в машине.
— Что с тобой? — гордо прошептал он... надо же, кончают просто от пребывания рядом с ним!
— Умоляю тебя... не мойся так часто... Ты так пахнешь! Испуганно дико-счастливым взглядом Максим косился на водителя.
— Слышишь? Ну прекрати!
И всё больше наливался счастьем! Плохо не работаем.
Алекс же полностью завалил свою роль счастливого любовника зарубежной гостьи: при первой же возможности линял к нам и злобно ко всему придирался, лишь бы быть рядом. Чуть Максим удалялся на два шага — Алекс тут же начинал бормотать:
— Революционер хренов! Все эти революционеры... дерьмо! Просто-напросто почесуха у них, а они думают, что строй плохой! Думали, что раз строй сменили, — их почесуха пройдет! Не-ет! Строй-то другой, а почесуха прежняя!
Или:
— Обед ему, видишь ли, подавай — в голой степи! Избаловался у себя в Лефортово регулярным питанием, пока тут мы мыкались!