— Как скажете.
«Ну раздирай меня, раздирай напополам, — думала я. — Только чем тогда я буду ублажать твоих любимцев?»
— Так о чём это я?.. Ах, да, как ты цинична!.. Ну, летишь али нет?! — он грохнул кулаком по столу. — Надеюсь, с победой вернёшься, как всегда, — взгляд его потеплел. — Главное, чтоб вернулась!
Ну конечно! Проведу «курсы койки и житья», приму зачёты — и вернусь.
— Ну? — он вытянул часы с именной гравировкой «От командующего», отколупнул крышку, глянул на них, потом — на меня. — Ну, полчаса у нас есть, — проговорил он лукаво.
— Всё-таки паровоз — это ТЫ! — думала я, стягивая трусики.
Саламандра танцует в огне
С неважнецкой характеристикой от парткома — «В быту крайне цинична» — и документами на имя Манон Леско я вылетела в Париж.
И вот волшебная, неповторимая музыка, абсолютно неземной голос: «Mesdames et mossieurs! Notre avion va atterir a l’aeroport Roissy-Charles de Gaulle!»[7]
— Забеременеешь... — обычный присказкой проводил меня шеф.
— Уволю! — чётко закончила за него я.
Увы! Оказалось, что ничего легче нет, чем выполнить это указание!
Максим, такой же неряшливый, как всегда, в каком-то советском плащике, был хмур и озабочен — как почему-то никогда не бывают хмуры и озабочены люди у нас, хотя мы и живём в самой жуткой стране. Словно бы и не видя сияющего Парижа (я, наоборот, так и прыгала на сиденье), он сказал, что отвезёт меня жить к Николь — так почему-то «приличней»... «Тут забеременеешь»! Тем не менее я радостно оглядывалась по сторонам и, как оказывалось, знала Париж лучше него.
— Это рю Риволи?! — восклицала я, пролетая мимо роскошных витрин.
— Кажется, — произнёс он, кинув мрачный взгляд наружу.
Его «керосинка» сипела и задыхалась.
— А это что за район? — мы ехали среди благородных особняков за решётками в глубине зарослей.
— Марэ, — неохотно произнёс он. — Раньше здесь жили аристократы. После революции их выгнали пролетарии. Сейчас — снова аристократы, — злобно закончил он, хотя и пролетариат вроде никогда особо не любил.
У одного из таких особняков мы остановились. Макс хмуро вытащил мой чемодан... Господи! Он в тех же сандалетах, в которых проехал всю Среднюю Азию!
«Чижолый человек»! — как говорил односельчанин об одном великом поэте.
Мимо величественной консьержки мы подошли к мраморной лестнице, застеленной ковром. У начала её росла пальма и в мраморной резной стенке сияло зеркало.
— А пять тысяч долларов в месяц не хочешь платить за квартирку в этом доме? — пробурчал Макс.
Николь, как всегда, была в суровой джинсе. Мы горячо расцеловались. За это время она слегка поблёкла и высохла, но зато уши, наоборот, расцвели.
— Ну, я в редакцию. Позвоню, — пробурчал Макс.
— А в офис? Там ждут твоего решения! — оживлённо воскликнула она.
— Сама иди в свой офис! — произнёс Макс и вышел.
Что-то было незаметно, чтобы их связывала особая любовь! А ведь чуть было не поженились — слава богу, удалось их спасти от брака не по любви!
Квартира Николь была огромной, с большими окнами на Сену с её мостами, на Нотр-Дам-де-Пари, на Гранд-Опера и Эйфелеву башню. Её папа, глава крупной туристической фирмы и сенатор, оставил эту квартиру ей в собственность, но всё равно, как ворчала Николь, «эти бандиты дерут бешеные деньги».
Кого она, богатая невеста и как бы представительница буржуазной элиты, правящей миром, называла «бандитами», я не уточняла.
Весело извинившись, Николь убегала управлять своим туризмом. Бунтарь-профессионал Макс, естественно, в работе этой буржуазной организации участия не принимал.
Квартира Николь сначала поражала своей роскошью: везде старинные гобелены, драгоценные столики, какие-то слоны в натуральную величину, усыпанные лазуритами и нефритами, золотой Будда (не знаю, в натуральную ли величину), сидящий в позе лотоса под огромным лотосом. Потом выяснилось, что обои всюду сморщились и отлетели, а унитазом приходится управлять вручную, засовывая руку по локоть в воду.
В этой роскоши я просидела сутки, ожидая звонка этого деятеля, но его всё не было.
Николь прибегала как бы радостная, приносила какие-то пирожки, которыми мы и питались: вопрос о покупке сыра так и не получил разрешения и забылся.
Вдобавок непрерывно приходилось вешать лапшу на огромные уши Николь (которые при этом сильно краснели) о том, как Алекс любит её, но всё не может вырвать времени выбраться в Париж, а тем более — позвонить.