Выбрать главу

— Может, всё ещё как-то рассосётся?

Не открывая глаз, он помотал головой:

— Я... когда тебя вытаскивал... из подвала того... сдуру с собой двух оперов знакомых взял... Эти зубов не разжимают!

Я промокнула платком пот и стала названивать в «Скорую».

Графа Паншина пронесли на носилках прямо посреди искренне соболезнующего цвета русского дворянства.

Пришла беда — открывай ворота!

Я снова сидела в скучном служебном кабинете Исаакыча.

— Порядок... Его переводят в Военно-медицинскую! — он положил трубку. — Что ещё? Я знаю, по легким делам ты не ходишь.

Я рассказал про Аггея.

— Так. Пойду на спецсвязь с Москвой.

Он вышел. Вернулся озабоченный.

— Да-а. Ты полюбила не лучшего мэна!

— Если бы полюбила!

— Он женат?

— М-м... нет. А что?

— Дети есть?

— М-м... А это важно?

— А ты как думала? Единственный ход — бить на жалость... Обезумевшая от горя семья... — он поглядел на меня, усмехнулся. — Как понимаю, и это всё на тебе?

— Отлично! — Паншин даже приподнялся, натянув воткнутые в нос тонкие трубки, «уздечку», как называл её он. — В церкви обвенчаетесь! — глаза его засияли. — А венчаться выпустят его, такая теперь гуманность! — если б не «уздечка», он бы забегал по кафельному полу реанимации. — А то, что ты в Париже венчалась... Так наша епархия того не признает! — он глянул радостно, с гордостью за нашу славную епархию, немножечко — за меня, а главное — за себя, везде находящего выход — даже в реанимации!

Сейчас, говорят, наши епархии слились — а тогда можно было жениться в каждый отдельно.

По дороге к Алексу я купила у метро Топотуна — полутораметрового тряпичного идиота на ниточках, приплясывающего, гримасничающего, недоуменно разводящего руками.

— Вот... Это ты! — повесила Топотуна ему над койкой.

— Спасибо! — растроганно сказал он. Даже дарение этого тряпичного идиота он счёл комплиментом себе! Ну что с таким сделаешь!

— Чего только для тебя не пожалеешь! — проговорила я и вышла.

— Я приеду... — Макс шумно дышал в телефон и будто бы находился прямо в моей койке. — Я больше не могу...

— Нет! — с трудом выговорила я.

— Что случилось? — теперь губы его с трудом шевелились.

— Я... выхожу замуж.

— Неужто за этого старого сатира? Он же в реанимации!

— Немножко за другого...

— За... этого бандита? Да как же ты можешь?!. Понимаю, папа велел!.. Да что он делает с людьми! Что у него вместо сердца?

— Что у него вместо сердца? — улыбнулась я. — ...А вместо сердца у него пламенный мотор.

Невеста на троих!

...Свадьба происходила у нас в палаццо. Были волнения, тревожные перешёптывания, но генерал всё-таки появился — какая же свадьба без генерала? И он явился, измождённый сердечными ранами.

И мы поехали в церковь.

Спасский Храм гвардии его Величества Преображенского полка, похожий на большую женскую грудь с крестиком на кончике, весь окружённый торчащими дулами орудий, отбитых у шведов.

Снова запели ангельские голоса: мой сын терпел всё и пел на всех моих венчаниях — кажется, получается неплохой человек.

Да-а, золота и иконописи здесь побольше, чем там.

И гости здесь были приятнее — никто вроде не собирался сразу меня убивать, кроме разве что собственного жениха.

Аггей в белом фраке с чёрной розой в петлице, с распущенными чёрными кудрями был бесподобен — даже батюшка не удержался.

— Такую красивую пару впервые, должно, венчаю! — вымолвил он перед началом таинства.

«Так ещё внешняя красота сочетается с внутренней»! — чуть не сказала я.

Все это напоминало знаменитую картину Пукирева «Неравный брак», но с поправками цензора: седой вальяжный старик, стоящий за руку с невестой, был отодвинут, и на его место встал знойный красавец (которого Пукирев прятал сзади) и взял за белую руку счастливую невесту.

Так что брак, похоже, получился равный!

«Гряди, голубица!» — грянул ангельский хор... Гряди, гряди... Сколько можно грядеть?.. А интересно: ещё какие-нибудь епархии есть?

...Мама подарила нам набор белья и таинственно удалилась: похоже, что у неё самой любовные битвы были в разгаре.

Зато папаша Турандаевский был, несомненно, душой компании и даже, расщедрившись, разрешил себе исполнить тот самый знаменитый прыжок, в котором он отказывал многим. Он потребовал — это в огромном зеркальном зале с ангелами — убрать два мешающих ему стола и в прыжке-полете снёс ещё два, чем очень гордился.