— Может, всё ещё как-то рассосётся?
Не открывая глаз, он помотал головой:
— Я... когда тебя вытаскивал... из подвала того... сдуру с собой двух оперов знакомых взял... Эти зубов не разжимают!
Я промокнула платком пот и стала названивать в «Скорую».
Графа Паншина пронесли на носилках прямо посреди искренне соболезнующего цвета русского дворянства.
Пришла беда — открывай ворота!
Я снова сидела в скучном служебном кабинете Исаакыча.
— Порядок... Его переводят в Военно-медицинскую! — он положил трубку. — Что ещё? Я знаю, по легким делам ты не ходишь.
Я рассказал про Аггея.
— Так. Пойду на спецсвязь с Москвой.
Он вышел. Вернулся озабоченный.
— Да-а. Ты полюбила не лучшего мэна!
— Если бы полюбила!
— Он женат?
— М-м... нет. А что?
— Дети есть?
— М-м... А это важно?
— А ты как думала? Единственный ход — бить на жалость... Обезумевшая от горя семья... — он поглядел на меня, усмехнулся. — Как понимаю, и это всё на тебе?
— Отлично! — Паншин даже приподнялся, натянув воткнутые в нос тонкие трубки, «уздечку», как называл её он. — В церкви обвенчаетесь! — глаза его засияли. — А венчаться выпустят его, такая теперь гуманность! — если б не «уздечка», он бы забегал по кафельному полу реанимации. — А то, что ты в Париже венчалась... Так наша епархия того не признает! — он глянул радостно, с гордостью за нашу славную епархию, немножечко — за меня, а главное — за себя, везде находящего выход — даже в реанимации!
Сейчас, говорят, наши епархии слились — а тогда можно было жениться в каждый отдельно.
По дороге к Алексу я купила у метро Топотуна — полутораметрового тряпичного идиота на ниточках, приплясывающего, гримасничающего, недоуменно разводящего руками.
— Вот... Это ты! — повесила Топотуна ему над койкой.
— Спасибо! — растроганно сказал он. Даже дарение этого тряпичного идиота он счёл комплиментом себе! Ну что с таким сделаешь!
— Чего только для тебя не пожалеешь! — проговорила я и вышла.
— Я приеду... — Макс шумно дышал в телефон и будто бы находился прямо в моей койке. — Я больше не могу...
— Нет! — с трудом выговорила я.
— Что случилось? — теперь губы его с трудом шевелились.
— Я... выхожу замуж.
— Неужто за этого старого сатира? Он же в реанимации!
— Немножко за другого...
— За... этого бандита? Да как же ты можешь?!. Понимаю, папа велел!.. Да что он делает с людьми! Что у него вместо сердца?
— Что у него вместо сердца? — улыбнулась я. — ...А вместо сердца у него пламенный мотор.
Невеста на троих!
...Свадьба происходила у нас в палаццо. Были волнения, тревожные перешёптывания, но генерал всё-таки появился — какая же свадьба без генерала? И он явился, измождённый сердечными ранами.
И мы поехали в церковь.
Спасский Храм гвардии его Величества Преображенского полка, похожий на большую женскую грудь с крестиком на кончике, весь окружённый торчащими дулами орудий, отбитых у шведов.
Снова запели ангельские голоса: мой сын терпел всё и пел на всех моих венчаниях — кажется, получается неплохой человек.
Да-а, золота и иконописи здесь побольше, чем там.
И гости здесь были приятнее — никто вроде не собирался сразу меня убивать, кроме разве что собственного жениха.
Аггей в белом фраке с чёрной розой в петлице, с распущенными чёрными кудрями был бесподобен — даже батюшка не удержался.
— Такую красивую пару впервые, должно, венчаю! — вымолвил он перед началом таинства.
«Так ещё внешняя красота сочетается с внутренней»! — чуть не сказала я.
Все это напоминало знаменитую картину Пукирева «Неравный брак», но с поправками цензора: седой вальяжный старик, стоящий за руку с невестой, был отодвинут, и на его место встал знойный красавец (которого Пукирев прятал сзади) и взял за белую руку счастливую невесту.
Так что брак, похоже, получился равный!
«Гряди, голубица!» — грянул ангельский хор... Гряди, гряди... Сколько можно грядеть?.. А интересно: ещё какие-нибудь епархии есть?
...Мама подарила нам набор белья и таинственно удалилась: похоже, что у неё самой любовные битвы были в разгаре.
Зато папаша Турандаевский был, несомненно, душой компании и даже, расщедрившись, разрешил себе исполнить тот самый знаменитый прыжок, в котором он отказывал многим. Он потребовал — это в огромном зеркальном зале с ангелами — убрать два мешающих ему стола и в прыжке-полете снёс ещё два, чем очень гордился.